Лайла. Исследование морали - Пирсиг Роберт М. (библиотека электронных книг .TXT) 📗
Видишь людей, улыбающихся тебе и тут же готовых смошенничать. Иногда не замечаешь людей, которые хмурятся при виде тебя, но втайне помогают тебе как только могут. В разговоре с вами они держатся отчуждённо, но при этом чувствуешь скрытое к себе расположение. Это те выжившие, которые своими ладонями отполировали множество острых углов. Он-то знают, чем живет этот знаменитейший город.
Стало смеркаться. И стало холодней. Подступала депрессия. Рано или поздно она всегда наступает. Адреналин уже почти вошёл в норму и всё ещё снижался. Он замедлил шаг. Федр подошёл к какой-то зелени и узнал Сентрал-парк. Здесь было ветренее. Дуло с северо-запада. Из-за ветра и наступает холодная погода. Деревья стали темными и тяжело покачивались на ветру. На них всё ещё сохранились листья, вероятно потому что здесь ближе к океану и теплее чем было в Трой и Кингстоне.
Проходя вдоль парка, он обратил внимание, как здесь тихо и спокойно несмотря ни на что. Из всех памятников, доставшихся городу от викторианцев, шедевр Олмстеда и Во всё-таки самый великий, подумалось ему. Если их интересовали только деньги, власть и тщеславие, то почему же он оказался именно здесь?
Интересно, что бы подумали викторианцы о нём теперь? Их бы поразили небоскрёбы вокруг памятника. Им бы понравилось, что деревья стали такими большими. У него сохранилась старая литография Карриера и Ива, на которой в парке почти нет деревьев. Возможно, они посчитали бы парк приятным местом. По всему остальному в Нью-Йорке у них было бы другое мнение.
Они несомненно оставили свой отпечаток на городе. Он всё же существует, несмотря на декоративное искусство и Бохаус. Именно викторианцы построили город, размышлял он, и глубоко внутри это всё-таки их город. Когда их кирпичные дома с декоративными пилястрами и антаблементами вышли из моды, их стали считать апофеозом уродства, а теперь, когда таких домов с каждым годом становится всё меньше, они придают особую прелесть всему блеску двадцатого века.
Викторианское кирпичное рококо и каменная кладка, чугунное литьё. Боже, как они любили украшательство. Это шло наряду с развитием языка. Что было конечным последним доказательством их выхода из дикого состояния. И они действительно считали, что им здесь это удалось.
Везде видны мелкие знаки того, что они думали о городе. Барочные фризы и горгульи, ждущие бала разрушителей. Железные мосты на заклёпках в Сентрал-Парке. Чудесные музеи. Львы у входа в публичную библиотеку. Они оставляли свой образ в скульптуре.
Всё ненужное украшательство, оставшееся от них, — это не просто тщеславие. В этом было также много любви. Они так носились со своим городом потому, что любили его. Они платили за все эти горгульи и чугунное литьё так, как недавно разбогатевший отец покупает моднейшее платье дочери, которой он гордится.
Теперь просто осуждать их как напыщенных снобов, ведь они и стремились получить такой отзыв, легко игнорировать историю, сотворившую их такими. А сами они изо всех сил старались не обращать на историю внимания. Викторианцы тщательно хотели скрыть от нас, что в действительности они лишь кучка богатых выскочек. Ведь большей частью это были деревенские, неотёсанные, набожные люди, которые после Гражданской войны, перевернувшей их жизнь, вдруг оказались в самом водовороте индустриального века.
Прецедента этому не было. Не было никаких руководств к тому, что им надо делать. Возможности, открытые сталью и паром, электричеством и наукой, инженерным делом — потрясающи. Они богатели так, как им не снилось даже в самых буйных снах, деньги текли рекой и не было признаков того, что они иссякнут. И таким образом многое из того, за что их стали осуждать позднее, их страсть к снобизму, пряничной архитектуре, декоративному чугунному литью, это лишь манеризм порядочных людей, которые старались не ударить в грязь лицом. Единственным богатым образцом для подражания была европейская аристократия.
И всё же мы склонны забывать, что в отличие от европейских аристократов, которым они подражали, американские викторианцы были очень творческим народом. Телефон, телеграф, железные дороги, трансатлантический кабель, электрическая лампочка, радио, фонограф, кинематограф и технология массового производства — почти все достижения техники, ставшие нормой в двадцатом веке, тоже ведь в действительности были изобретены викторианцами. Этот город просто состоит из их структур ценностей! Именно благодаря их оптимизму, вере в будущее, их кодексам мастерства и труда, экономии и самодисциплине мы в действительности сумели построить Америку двадцатого века. С тех пор, как исчезли викторианцы, всё течение нынешнего века направлено на выхолащивание этих ценностей.
Можно представить себе какого-нибудь старого викторианского аристократа, вернувшегося на эти улицы, как он озирается, и затем, как каменеет у него лицо при виде того, что теперь есть.
Федр заметил, что почти совсем стемнело. Гостиница уже близко. Переходя улицу, он увидел как порыв ветра взметнул вверх обрывки бумаги в свете фар такси. На крыше такси была реклама «ПОСМОТРИТЕ НА БОЛЬШОЕ ЯБЛОКО», а под ней название какого-то туристического агентства с телефонным номером.
«Большое яблоко». Он почти физически ощутил то отвращение, с которым викторианец отнесся бы к такому прозвищу.
Они-то никогда не думали о городе таким образом. Их сердцу было бы ближе «Большая возможность», «Великое будущее» или «Имперский город». Они видели город как памятник своему величию, а не то, что они пожирают. «Ментальность, рассматривающая Нью-Йорк в качестве «Большого яблока», — сказал бы викторианец, — это менталитет червяка». И ещё мог бы добавить: «Естественно, червяк называет его так лишь из лучших побуждений, но это только потому, что червяк не имеет понятия о том, к чему приведёт поедание Большого яблока».
Швейцар в гостинице вроде бы узнал Федра, когда тот подошёл, и открыл стеклянную дверь с золотой надписью на ней с профессиональной улыбкой и галантностью. Но улыбнувшись в ответ, Федр понял, что швейцар вероятно «узнаёт» каждого входящего. Такова его роль. Часть Нью-Йоркской иллюзии.
Вестибюль представлял собой сочетание приглушенной позолоты и плюшевого интерьера викторианской элегантности с преимуществами достижений двадцатого века. Лишь завывание ветра в щели дверей лифта напоминало о внешнем мире.
В лифте он подумал о вертикальных потоках воздуха в таких зданиях и задумался, а есть ли компенсирующие вертикальные потоки снаружи. Может и нет. Теплый воздух из лифта просто поднимается в небо после выхода из здания. Холодный же воздух будет поступать от горизонтальных потоков с улицы.
Пока он отсутствовал, комнату прибрали и заправили постель. Он бросил тяжёлую сумку с почтой на кровать. Теперь у него не так уж много времени на чтение почты. Прогулка заняла у него гораздо больше времени, чем он предполагал. Он чувствовал себя уставшим и расслабленным, и это было приятно.
Он включил свет в гостиной и услышал какое-то жужжанье у лампы. Сначала он подумал, что лампа неисправна, но затем заметил, что гудит какая-то большая мошка. Он понаблюдал за ней немного и удивился: «И как только ей удалось залететь на такую высоту?» Он полагал, что мошки водятся лишь близко к земле. Порхая у абажура, мошка вписывалась в викторианский декор помещения.
«Должно быть, викторианская мошка, — подумал он, — вечно стремится на верхотуру. Затем, добравшись до цели, сгорает и падает в прах под ногами». Викторианцы любили такие образы.
Федр подошёл к большой стеклянной двери, ведущей, казалось, на балкон. Но внутренность комнаты отражалась в стекле и ему пришлось приоткрыть дверь. В промежутке он увидел ночное небо и вдалеке разбросанные огни в окнах других небоскрёбов. Распахнув дверь пошире, он вышел на балкон и почувствовал холодный воздух. Здесь на верхотуре было ветрено. Чувствовалась высота. Он отметил, что находится почти вровень с крышами домов на другой стороне большого тёмного пространства центрального парка. Балкон сделан из какого-то серого камня, но из-за темени разглядеть не удалось.
