Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Сароян Уильям (читать хорошую книгу TXT) 📗
Возвратившись домой с прогулки, свекровь обычно задавала вопросы. «Похоже, эта рыженькая ждет ребенка? А другая, толстушка, по-твоему, счастлива в семейной жизни?» — нетерпеливо спрашивала она и тянула Элизабет за рукав, если та медлила с ответом. Ее интересовали люди. Когда они с Элизабет по субботам отправлялись в торговый центр за покупками, миссис Ардави любила наблюдать за каким-нибудь незнакомым человеком. «Что происходит с этим неугомонным мужчиной? Чем он так взволнован?» «А вон та девушка — она из ваших темнокожих?» Элизабет отвечала вполголоса и делала вид, что не замечает пальца свекрови, которым та указывала на интересующего ее человека.
За обедом Элизабет приходилось нелегко; миссис Ардави не любила американской еды, и, даже когда невестка готовила какое-нибудь иранское кушанье, оно получалось с американским привкусом: овощи недоваренные, лук прозрачный — не может прожарить его как следует. «В непроваренных овощах остается кислота, — говорила свекровь и откладывала вилку в сторону. — А от этого только запоры да спазмы в желудке. Теперь ясно, почему меня мучает по ночам изжога, и вот уже целых три дня нет стула». Элизабет безмолвно опускала голову над тарелкой, а Хасан говорил: «Ну разве можно так, ханум? За столом?»
В конце концов она решила готовить обеды сама. Несмотря на возражения Элизабет, начинала стряпню с трех часов дня; дом наполнялся запахом укропа; она расставляла кастрюли на кухонных столиках, буфетах, полках, а когда вокруг не оставалось свободного места, то и на полу, присаживалась на корточки, зажав юбку между колен, и принималась размешивать в мисках рубленую зелень; а за ее спиной тем временем в четырех кастрюлях на плите кипела и тушилась еда. «В кухне становится совсем по-домашнему», — думала она. На плите в миске закисает йогурт, а в раковине в кастрюле размокает рис, на крышке электрической посудомойки видны желтоватые разводы от шафрана. В углу стоит почерневшая сковородка для пудинга, в этой сковородке она готовила снадобье для желудка — жженый сахар. «Отдыхай, — говорила она Элизабет. — И приходи к столу часа через три. Тебя ждет сюрприз». Но Элизабет оставалась на кухне, нарушала тишину наполненного запахами воздуха, с шумом и грохотом убирала кастрюли или расхаживала от раковины к плите со скрещенными на груди руками. За обедом Элизабет мало ела. Свекровь удивлялась, как это американки вырастают такими высокими на столь скудном рационе. Хасан несколько раз просил добавки. «Похоже, каждую неделю я прибавляю фунтов пять, — сетовал он, — все трещит на мне по швам». «Вот это приятно», — откликнулась мать. А Элизабет тогда добавила что-то по-английски, и Хасан ответил ей тоже по-английски. Теперь они часто говорили по-английски, иногда по нескольку минут. Элизабет — односложно, тихо, уставившись в тарелку, а Хасан отвечал многословно; иногда он протягивал через стол руку и накрывал ладонью руку жены.
Вечером после молитвы миссис Ардави обычно спускалась в гостиную, усаживалась на диван и смотрела телевизор. Она приносила с собой чадру и закутывалась в нее — боялась сквозняков. Туфли оставались у ее ног на коврике. На диване были разбросаны ее вещи: сумка с вязаньем, мешочек с жженым сахаром, лупа и книга «Мой первый словарь». Элизабет, сидя в кресле, читала роман, Хасан смотрел телевизор, чтобы переводить матери непонятные места. Нельзя сказать, что у миссис Ардави возникало много трудностей. Содержание американских телепередач было несложным, их легко было понимать, особенно вестерны. А когда программа оказывалась скучной — документальные фильмы или выпуск новостей, — она обычно затевала разговор с сыном. Так было и в тот вечер.
— Твоя двоюродная сестра Фара, — сказала она, — ты помнишь ее? Такая невзрачная, смуглая. Так вот, она разводится. Пожалуй, это к лучшему. Он ей не пара. Парень из простой семьи.
Хасан, не отрывая глаз от телевизора, пробормотал что-то в ответ. Его интересовала американская политика. Кстати говоря, и ее тоже. Она оплакивала смерть президента Кеннеди и носила в сумочке фотографию его вдовы Джекки. Но эти программы новостей были такими длинными и нудными. И если Хасан неохотно поддерживал разговор, ей приходилось обращаться к своему «первому словарю». В детстве для нее нанимали гуверне-ров-иностранцев. Ее природный ум был своего рода компенсацией за широкое, простоватое лицо и приземистую фигуру. Но теперь все, чему она когда-то научилась, оказалось начисто забытым или затерянным во времени. Всякий раз, когда она извлекала из памяти какое-нибудь событие, Хасан фыркал. Все, что она когда-то знала, теперь должно было пробиваться сквозь громадный непроницаемый пласт. «Пасибо, — повторяла она, — пасибо, пасибо, пасибо». «Спасибо», — поправлял ее Хасан. Он отмечал для нее в словаре нужные слова: названия бакалейных продуктов, домашней утвари, но ее раздражала невыразительность этих слов. Она стремилась к тому, чтобы язык выражал ее индивидуальность, ее элегантную учтивость, волшебную интуицию, интерес к внутренней жизни других людей. Вечерами она заучивала новые слова: «соль», «хлеб», «ложка». Но делала это с тоской; просыпаясь по утрам, обнаруживала, что английский запас по-прежнему ограничивается словами «спасибо» и «Эн-би-си».
А Элизабет тем временем продолжала поглощать романы. Не поднимая глаз, она протягивала руку за следующей книгой. Хасан грыз ноготь на большом пальце и наблюдал за сенатором, появившимся на телеэкране. Конечно, ей не следовало бы беспокоить сына, но каждый раз, вслушиваясь в тишину и шелест переворачиваемых страниц, она теряла самообладание и спрашивала:
— Хасан?..
— Хм-м-м…
— Что-то заложило грудь. Боюсь, это простуда. Нет ли у тебя какого-нибудь лекарства?
— Нет, — отвечал он.
Хасан целыми днями выписывал лекарства. Выслушивал жалобы пациентов. Здравый смысл говорил ей: «Остановись», но она продолжала настаивать, словно в нее вселился какой-то демон, не дающий покоя ее языку.
— Разве у тебя нет какой-нибудь микстуры? А как насчет той жидкости, которую ты давал мне от запоров? Может быть, она поможет?
— Нет, не поможет.
Слова сына словно подхлестывали ее. И чем меньше он уделял ей внимания, тем больше она нуждалась в нем.
— А как насчет аспирина или витаминов? — настаивала она.
— Может, ты дашь мне спокойно досмотреть передачу?
И миссис Ардави снова погружалась в тишину или собирала свои многочисленные вещи и, пожелав сыну и невестке доброй ночи, удалялась из гостиной.
Спала она плохо. Часами лежала без сна, перебирая край простыни или уставившись в потолок. Наплывали воспоминания; возвращались все старые обиды, страхи, несправедливости, оставшиеся безнаказанными. Впервые за многие годы она думала о своем муже, слабом, бесхарактерном человеке, подверженном необъяснимым приступам гнева.
Она вышла замуж не по любви, и, когда шесть лет спустя он умер от болезни печени, ее охватило негодование. Разве это справедливо — оставить вдовой молодую женщину; ведь других женщин кто-то оберегает и обеспечивает! Из дома мужа она вернулась к своей семье, в дом, где все еще жили ее пять сестер. Так она и прожила с ними до свадьбы Бабака, чаевничала с сестрами с утра до вечера; все они принимали участие в событиях, связанных с жизнью родного клана. Организовывали браки, посещали похороны, обсуждали до малейших подробностей роды; при их посредничестве улаживались ссоры прислуги, затихала и вспыхивала семейная вражда. Лицо мужа вскоре стерлось в ее памяти, будто его и не было. Но теперь она снова отчетливо увидела его на смертном одре — кожа да кости, неухоженная борода, размотавшаяся чалма, глаза, с мольбой выпрашивающие у нее нечто большее, чем рассеянное прикосновение к его щеке по пути в детскую.
Она видела худые лица своих трех маленьких сыновей, сидящих на ковре перед миской риса. В детстве Хасан был задирой, упрямым мальчишкой с вечными ссадинами на коленях. Бабак рос ласковым ребенком. Старший сын, Али, причинял ей много горя — слабый, как отец, требовательный, он, бывало, неожиданно вдруг становился милым, обаятельным ребенком. Четыре года назад Али умер от кровоизлияния в мозг, рухнув на обеденный стол в далеком Ширазе, куда он бежал от своей жены, двоюродной сестры со стороны и отца, и матери. С первых дней своей жизни он не давал матери покоя. Сначала она тревожилась о его будущем. А теперь, после его смерти, она не смыкала глаз, перечисляя все ошибки, которые допускала по отношению к нему. Была слишком уступчива, нет, скорее, чрезмерно строга. Трудно сказать. Ее огрехи, словно призраки, парили в высоте — она разрешала сыну то, чего нельзя было разрешать, несправедливо защищала его и била тоже незаслуженно.
