Иди за рекой - Рид Шелли (прочитать книгу .TXT, .FB2) 📗

Лукас смотрел на меня растерянно.

– Это не очень хорошее слово, – начала я. И решила соврать. – У твоего отца есть итальянская кровь, а моя семья – немцы. Поэтому в тебе есть и та кровь, и другая.

– Папа говорит, что немцы – фрицы, – сказал он.

– Это тоже нехорошее слово. Никогда не говори так о своей семье. И вообще ни о ком, ясно?

Он нерешительно кивнул и спросил:

– А Джимми?

Джимми был светловолосым и голубоглазым и едва ли мог стать мишенью для расистских обвинений таксидермиста.

– Про Джимми я не знаю, – сказала я. – Но все люди родом откуда‐то, или же в них намешано пополам того и сего. Волноваться из‐за этого не стоит, мой хороший. Просто старый ворчун.

Лукас кивнул и спросил:

– А ты отвезешь меня к реке? Куда мы ездили с Джимми и его папой?

Я не знала, почему сама не свозила его на реку Анимас, как раньше, когда ребята были совсем маленькими.

– Только рыбу давай не будем ловить, – добавил он.

Я улыбнулась.

– Хорошо, Лукас. Я отвезу тебя на реку.

Удовлетворенный моими ответами, Лукас снова переключил внимание на свой сверкающий новенький “швин”. Не успел он вскочить в седло, как раздался грохот и вопль Макса. Мы побежали к нему, подняли с места аварии и довели до дома, чтобы обработать раны, и все это время Макс ругал Лукаса за ненадежный трамплин.

На следующий день мы втроем поехали на велосипедах к Анимасу. Лукас сразу же начал бросать в реку камешки. Он снял ботинки, зашел на цыпочках в холодную воду и скоро уже, хохоча, оказался в реке по колено. Макс злился на берегу, ему было скучно, не нравилось, что пришлось слезть с велосипеда, и он поминутно спрашивал, когда мы уже поедем. Чем больше Макс канючил, тем сильнее бросал Лукас камни, они ударялись о более крупные речные булыжники, пока один из камней Лукаса не раскололся на две половинки.

Камни

Как только Лукас узнал дорогу до Анимаса, он все время хотел только туда. Когда небо освещалось идеальным закатом или наступало полнолуние, когда Пол или дети в школе были с ним жестоки, Макс грубил и думал только о себе, Лукас садился на велосипед и ехал к реке. Меня он редко звал с собой. А когда звал, я за ним наблюдала. Мальчик менялся. Радость постепенно уходила из него, выталкиваемая тихой грустью, как будто бы он ощущал в себе нечто такое, чему не находил объяснения, и надеялся, что объяснение даст река.

Как‐то вечером в начале зимы мы оба бросали камни в обмелевшую воду реки, и солнце над белыми холмами как раз начало клониться к закату. Лукас был молчалив и уклонялся от моих вопросов про школу и друзей. Я не настаивала – если хочется тишины, пусть молчит. Но грусть, которая захватывала его все больше и больше, была для меня невыносима. И вот я решила, что, когда настанет май, отвезу Лукаса на ту поляну далеко за горным перевалом рядом с рекой Ганнисон – где младенцем он заплакал и позвал меня – и все ему расскажу.

Весной, когда мы выехали из Дуранго и пустились в долгий путь на север через Долорес и Рико, через перевал Голова Ящерицы в направлении Айолы, я волновалась, что совершаю страшную ошибку. Лукас возбужденно подпрыгивал на пассажирском сиденье. Поедем смотреть достопримечательности, сказала я ему перед отъездом, забросив Макса в гости к другу. Скаутский значок, – сказала я перед отъездом Полу, чтобы он дал мне свою машину.

Узкие дороги петляли среди бескрайних лесов и утесов. Я остановилась в Теллерайде – заправить машину и угомонить расшатавшиеся нервы. Лукас вылез из салона и восхищался холодным горным воздухом, зубчатыми вершинами, по‐прежнему в шапках из снега, и водопадами, проливающимися в стремительные реки. Я позвала его обратно в машину, и мы покатили дальше.

Холмы, поросшие полынью. Река Ганнисон. Железнодорожные пути, теперь заброшенные и ржавые. Когда мы въехали в долину, я все разом вспомнила. Знак на трассе предупреждал, что въезд в города впереди – Себолла, Сапинеро, Айола – запрещен, но я даже не притормозила, чтобы озадачиться почему. Я всматривалась в каждый гравийный съезд с трассы и, когда наконец выбрала поворот, мне оставалось лишь надеяться на то, что я не ошиблась. Вверх по крутому склону холма, выруливая и петляя среди сосен, – и вот наконец она. Лесная поляна, на которой моя жизнь пересеклась с жизнью незнакомки и ее маленького мальчика и всё изменилось раз и навсегда и для нее, и для него, и для меня. Я припарковалась.

– Что это за место? – спросил Лукас, выпрыгивая из машины в островки еще не растаявшего снега и мокрой грязи.

Я не ответила, а он этого и не заметил, потому что уже побежал исследовать местность.

Поляна была точь‐в-точь, как я ее запомнила. Бревно на солнце. Большая сосна, на которой тогда кричали ужасные сводящие с ума сойки. Ребристый валун, на котором я, уезжая, оставила персик. Я вспомнила себя, молодую и напуганную, всю в младенцах и слезах. Тогда я и представить себе не могла, что это место – крошечная точка на планете, через которую мы проезжали как раз в тот момент, когда Пол потерял терпение, не выдержав криков новорожденного Максвелла, выкрутил руль и остановил машину, – станет для Лукаса и для меня самым важным местом на свете. Я не представляла, как смогу ему объяснить то, что у меня самой едва помещается в голове.

Мы с Лукасом устроили пикник на сухом островке у бревна – будто отдавая таким странным образом дань уважения этому месту. Я нервничала и по большей части молчала, выгадывая подходящий момент, чтобы рассказать ему, почему мы сюда приехали. Лукас болтал не переставая, вскакивал с красного одеяла и бегал вокруг, как олень, которого выпустили из клетки, потом возвращался, откусывал от бутерброда и убегал снова.

Он первый обнаружил их и позвал меня.

– Мам, что это такое?

Он стоял на цыпочках на полоске снега в тени деревьев и указывал на верхнюю грань зубчатого валуна.

Я подошла и увидела идеальный венок из плоских круглых камней.

– Не знаю, – сказала я.

Я действительно не знала. Пока Лукас не коснулся каждого камня кончиком пальца и не пересчитал их.

– Двенадцать, – объявил он с довольной улыбкой. – Как мне.

Лесная мать. Мать Лукаса, напомнила я самой себе. Она сюда возвращалась. Один раз, а может, двенадцать, этого я не знала, и клала по камню за каждый год, миновавший с тех пор, как она потеряла сына. Единственное объяснение, которое представлялось мне вероятным.

Но только ведь это же был мой сын, а не ее, и я его не теряла. Вот он – стоит рядом со мной. Я прижала Лукаса к себе – так, будто где‐то за деревьями притаился хищник. Его мать давно стала для меня скорее эфемерным лесным созданием, чем реальной живой женщиной. Я не мигая смотрела на каменное кольцо, и меня впервые осенила чудовищная мысль о том, что ведь она может захотеть забрать его обратно, а он, стоит ему об этом узнать, конечно же, и сам захочет к ней вернуться.

Я поняла, что надо срочно уезжать. Неважно, что дорога долгая, что Лукас здесь так счастлив и что в солнечных лучах конца мая поляна выглядит такой спокойной. И неважно, что я проделала весь этот путь только ради того, чтобы рассказать ему правду.

– Не знаю, – сказала я опять и на этот раз – солгала. – Но лучше ничего тут не трогать.

– Почему? – спросил он.

– Вдруг это для кого‐нибудь что‐то значит, – сказала я.

– Для кого?

Это был мой шанс – моя поляна среди дремучего леса, – но я этим шансом не воспользовалась. Я смотрела на круг из камней и чувствовала, как вся моя с трудом собранная в кулак отвага улетучивается. Я взглянула в темные любопытные глаза сына и не смогла признаться в своей лжи.

Мы завершили пикник. Я сложила одеяло, хотя Лукас умолял побыть еще. Я подумала: интересно, не может ли он загадочным образом ощущать связь с этой землей – или все дело в том, что он просто ребенок, которому нравится играть в лесу? Здесь он очевидно чувствовал себя лучше и на плечах его не было того непонятного груза, который он в последнее время повсюду за собой таскал. Мы побыли еще – пока солнце не закатилось и небо не начало сереть с приближением сумерек. Я обняла его за плечи и повела к машине.