Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович (книги онлайн полностью .txt, .fb2) 📗
— Ну-ка, предъявите документы, — сказал он с исключительно надменной враждебностью.
В шутовском величии его лицо напоминало многие мерзости нашей истории. В крыле носа было что-то от сапога Сталина. Губастость — едва ли не конармейская. Каждая фраза подчеркивается промельком золотых блях во рту. Разросшаяся правая бровь сливается с челкой. Вот вам портрет, если угодно, в классических традициях. Простое лицо советского подонка.
— Шутить изволите, товарищ полковник? — Я не особенно трусил перед ним, помня о наших «порках-томсонах» и о надежности главного тыла в лице классика-коммуниста. — Советский писатель, кажется, везде желанный гость.
— Документы! — рявкнул он и добавил: — Или арестую!
Получив документы, он стал вникать. Солдат светил ему из-за плеча фонариком, хотя в смородиновом закате еще достаточно было своего света. Я бросил взгляд на Наймана и удивился стеклянности его лица. Оно, казалось, лишь отражало закат, ничего не предлагая взамен. Тут лишь я вспомнил, что у него нет никакой, даже филькиной, грамоты на посещение острова.
— Вы, Аксенов, можете здесь оставаться еще неделю, а Найман выдворяется в течение двадцати четырех часов. Понятно? — Тон солдафона вызывает желание немедленно взяться за несуществующее оружие. — Вам понятно, Найман? — спросил он.
Поэт молча кивнул.
— А мне непонятно, — сказал я. — Вы бы объяснили, полковник.
— Вы тут не командуйте! — возвысил он голос на полублатной интонации, хорошо знакомой всякому, кто имел дело с советской администрацией. — Тут я командую!
— Однако наш приезд сюда был полностью согласован, — сказал я и начал тут разбрасывать перед ним наши козырные карты: лауреат Ленинской премии Борис Полевой… генерал Порк… полковник Томсон…
Едва лишь только последнее имя было произнесено, как я сообразил, что задел за живое этого русского полковника. Наглым и похабнейшим образом он хохотнул:
— Вы тут не во всем разобрались, Аксенов, — он заглянул в бумаги, — Василий Павлович. Государственную границу тут охраняю я! У этих эстонских товарищей свой участок работы, а у меня граница, понятно?! А с Томсоном будет особый разговор о нарушении общесоюзного режима. Поехали, Томсон!
Тут только мы заметили, что в тени елей стоит еще один «козел» с эстонскими чекистами. Там сидел полковник Томсон, скрестив руки на груди и гордо задрав носик к месяцу балтийских надежд, хоть и не на свободу, но хотя бы на прибыток серебра. Услышав грубое обращение русского офицера, он махнул вперед перчаткой: пошель, пся крев, куратти бьенвенутти, во имя Ленина и Сталина, эп-васа-мат!
Вслед за ним отбыл и Волков, отдав последнее распоряжение: Найман Анатолий Генрихович, 1936 года рождения, без разрешения по месту жительства, должен покинуть зону пограничного контроля в течение двадцати четырех часов, а лучше всего первым самолетом в 11 часов 30 минут утра, в противном случае будет взят под стражу как нарушитель государственной границы СССР.
Закат выдавал изгнаннику прощальный спектакль по первому классу. Драматургия небес развивалась от смородиновой кучности до желеобразного загустения, то есть от раннего Ренессанса до предреволюционной декадентщины. И как последнее ободрение сквозь продольные разрывы светились ризы Величавой Вечной Жены.
Вмешательство государственного пса в его жизнь ошеломило поэта. Он лихорадочно бросал в свой сидор личные вещи: электробритву «Харьков», пасту «Поморин», плащ «Дружба»…
— Послушай, — сказал он мне, — что, если я оставлю тебе свой надувной матрас?
— Я не знал, что у тебя при себе надувной матрас, — сказал я.
Он метнул на меня взгляд, полный страдальческого огня.
— Да ведь не купались же еще ни разу, вот я и не вытаскивал этого надувного матраса. Просто не надувал еще этого матраса, вот и все! Что толку дуть, если купаться холодно? Вот потеплеет, ты и искупаешься, Бэзил, поплаваешь. Лады?
Мне хотелось его как-то успокоить, перевести эту гадкую историю в план хохмы.
— Ну, конечно, Толяй, оставляй свой матрас, что за вопрос. Вот потеплеет, я на нем и уплыву на Готланд. У тебя не получилось, так у меня авось получится.
— Перестань болтать! — вдруг вскричал поэт и зашагал по комнате так резко, что ходуном пошли полы, а каперта с маркизами и пастушками переменила плоскость, будто вдруг обретя объемность. — Ты что, не понимаешь, что происходит? — жарко шепнул он мне прямо в ухо.
В это время что-то зазвенело на дворе. Мы выглянули, увидели миссис Саар. Не зная, как нас позвать на ужин, она держала перед собой бокальчик и звенела в нем ложечкой.
На лестнице Найман приостановился:
— Эн-Бэ возьмешь?
— Nota bene, что ли?
Возникала какая-то фальшивая ситуация, я оказывался как в привилегированном положении со своим «разрешением по месту жительства», а мой друг — среди гонимых.
— Шутка неуместная и неудачная! — с непонятной горячностью и суровостью бросил он.
— Так скажи тогда, что за Эн-Бэ? — озлился я.
— Бердяев, — сказал он, — Николай.
Я тогда заговорил в популярной тогда манере футболиста:
— Об чем разговор, Толик! Ясно, возьму Николая книгу под названием «Самопознание». Да я всем неплохим во мне обязан книгам, в натуре. Что ты, Толик, да я с этим Эн-Бэ, да на надувном матрасе…
Тут он с силой дернул меня за руку:
— Ты просто охерел! Заткнись!
Ужинали мы молча. Саары смотрели на нас с сочувствием. Они явно не понимали, чего добивался русский офицер от двух русских «студентов». О чем вообще могут спорить между собой русские?
После ужина мы вышли на улицу, если можно так назвать пространство между домом и двумя сараями. Наконец-то стемнело, хотя контуры леса все еще выделялись на фоне густо зазеленевшего теперь неба. Мы курили возле забора, и Найман развивал свою версию событий. Его выслеживают люди из ленинградского «Большого Дома». После смерти Ахматовой они ходят за ним по пятам. Видимо, боятся, как бы он не передал что-нибудь из наследия на Запад. Это они приказали пограничному полковнику изгнать его с острова.
Версия вполне возможная, кивал я, но не исключено и другое: просто русский хам Волков хочет унизить эстонского хама Томсона. Найман с досадой отмахнулся. Я просто многого не знаю. Если бы все знал, не искал бы других версий. Не исключено, что они его обратают прямо в аэропорту, в 11.30.
— Ты прав! — мы услышали за спиной. Карл сидел на столбике забора, большущая птица, похожая на профессора Дерптского университета старых балтийских времен.
Найман в подтверждение своих слов молча показал на ворона.
— Вот почему я оставляю тебе Бердяева и надувной матрас, — продолжил он.
— Давай-ка их обманем, — предложил я по наитию. — Товарищи явятся к первому пассажирскому рейсу, а мы тебя отправим каким-нибудь грузовым или почтовым, а?
— Ты прав! — прокомментировал Карл. Лексикон ворона был небогат, но емок.
Пришла уже пора подкручивать этому рассказу пружину. Поток гласных переходит от линейного движения в спираль. К полуночи мы добрались до кингисеппского аэродрома, то есть до того козьего поля, где единственным осмысленным существом, кажется, был полосатый метеорологический чулок. Комендант аэропорта, герой югославского народа Рыбалко, во мраке и отчаянии сидел в своем штабе, похожем на летний сортир, но с большим окном, сквозь которое даже и во мраке и отчаянии различался пилот Рыбалко. Две бутылки водки появились перед ним, как самолеты союзников.
— Да-да, ребята, вы не ошиблись, — сказал он, — я лично водил всю войну самолет фельдмаршала фон Тито.
В час с четвертью ночи Найман улетел на материк последним почтовым, сидя, кажется, на мешке с дегтярной аббревиатурой: КГБ. Поэзия опять обманула прозу.
Наша история на этом вроде бы закончилась в своей достоверной части. Что касается самых волнующих событий, то они начали накручивать спираль после отъезда поэта, так что он не может их ни подтвердить, ни опровергнуть. It looked like our narration was finished as a true story, however the greatest thrill started its spiral climb only after the Naiman’s departure, and thereby he cannot either confirm the ensuing events, or thumb them down[6].
