После дождика в четверг - Орлов Владимир Викторович (читать книги онлайн полные версии .TXT) 📗
Она пришла к ребятам, и они обрадовались, запрыгали, и она не смогла ничего лучше придумать, как рассказать им о дяде, который привез телеграмму от пингвинов, они скучают, бедные, и топят ледяные печки. И снова зажглось веселье, и Деду Морозу нашлись хлопоты потруднее прежних, и елка завертелась, заплясала у нее перед глазами, посмеивалась своими крашеными огнями.
Ночью встречали Новый год, и Наде везло, ей объяснялись в любви четверо, кто в шутку, а кто всерьез, и она хохотала, и танцевала, и целовалась с этими четверыми и еще с кем-то, а потом увидела грустного Олега и спросила, почему он сидит такой грустный. «Сама знаешь почему, – сказал Олег, – потому что ты рядом». – «Ну не надо, Олежка, ну зачем ты», – заговорила она ласково. «Я не могу без тебя», – сказал Олег. «Ну не надо об этом, сегодня не надо, – расстроилась Надя, – а то я уйду». – «Не могу, и все…» – «Я уйду…» И она на самом деле повернулась и пошла к выходу и боялась, как бы не заплакать на глазах у всех, вышла без пальто на улицу, и Олег шагал за ней, просил вернуться, а она молчала.
Она сидела в своей комнатушке долго, забравшись с ногами на постель, пересыпала с ладони на ладонь беличьи кедровые орешки и думала о Терехове. Она не видала его уже полгода и была рада этому, так ей казалось до нынешнего дня. Он уехал, сбежал или, наоборот, поступил благородно, черт с ним, все равно тогда она решила, что ничего не простит ему, ни в какие счастливые дни ничего не простят ему, и унижаться перед ним никогда не станет, ни перед кем не станет унижаться, и это ее решение было похоже на клятву. Она выстрадала эту клятву, когда тянула, торопила машину, угнанную ею из сонного гаража, торопила ее домой из теплой таежной деревни, где так и не увиденная Надей женщина пригрела Терехова, торопила и молила машину ослушаться ее рук и врезаться в кедр потолще да так, чтобы металл искорежить напрочь. Она все еще помнила тогда, как стояла на подножке машины и как удивленный ею Терехов, выскочивший в дремоте на крыльцо, злился и советовал ей забыть детство.
Когда он уехал на Сейбу, она только тем и занималась, что забывала детство, а вместе с ним и юность и отрочество. Все ее прежние годы, все ее злоключения и радости невесты, казались ей теперь наивными выдумками темной провинциальной девочки, в которых ей стыдно будет кому-либо признаться. И она понимала, что пришла пора наверстывать упущенное, отставать от правил века, а может быть, от вечных правил, было бы скучно и неразумно, и она поблагодарила Терехова за науку. Серебристое платье свое, над которым она корпела ночь, перешивая материнское ко дню объяснения в любви, она хотела выбросить, но все же пожалела его, сунула на самое дно чемодана, как антикварную вещь из лавки древностей. При этом вспомнила с удовольствием слова своей подруги: «Надо выкинуть весь этот хлам, весь этот комплекс тургеневских женщин!»
Подруга эта – Светликова, дочь известной на фабрике ткачихи, – осталась во Влахерме, а может быть, она теперь уже жила в Москве, может быть, уже училась на переводчицу или стала ею, о чем и мечтала. Девица она была неглупая и начитанная, вот только некрасивая. Впрочем, нынешняя косметика, нынешние способы укладки волос и усилия лондатона, цвета какого желаете, нынешние юбки и кофты помогли ей стать женщиной ничего себе, и парни, а то и мужчины постарше относились к ней со вниманием, тем более что она проповедовала свободу нравов. Она любила о ней говорить, об этой свободе, даже цифры где-то вычитала, цифрами подкрепляла свои рассуждения о требованиях физиологии, рассказывала, что специальные исследования – «не у нас, конечно, у нас разве станут это исследовать – выявили – в выпускных классах девственниц раз-два и обчелся, поняла?». Наде эти разговоры были интересны, в них она узнавала такое о мужчинах и женщинах, что ни от кого не могла узнать, а узнать хотела, и было ей тоскливо и радостно иногда, а иногда приходило смятение, и сны были тяжкие. Светликова еще в девятом классе под самым страшным секретом рассказала ей, как она стала женщиной. Надя ей поддакивала вроде бы со знанием дела. Иногда они вместе с другими девчонками собирались на тайные девичники, пили вино, вермут подешевле, наскрести могли гроши, но пили с таким чувством, будто это был французский коньяк с медалями, курили изящно сигареты, слушали Пресли (кого-то теперь слушают?) и разговаривали по-светски, несли такую серьезную чушь, что смешно сейчас вспомнить, но были и слова справедливые, с которыми Надя соглашалась, и среди них те самые о комплексе тургеневских женщин. На самом деле, зачем нужен ей этот комплекс устарелых недотрог, а может, и ханжей.
И Надя еще в ту пору во Влахерме рада была ступать по тропке своей подруги, но и тогда ей казалось, что тут мешает доставшийся ей атавизм – ее собственное глупое понятие о порядочности, и надо было, чтобы Терехов скорее вернулся из армии и освободил ее от невестиной обязанности ждать, которую она сама на себя взвалила. Впрочем, сколько бы ни крутилось вокруг нее парней, а ее вдруг назвали звездой Влахермы; со сколькими бы она сама ни гуляла, она все время думала о Терехове, и ей казалось, что она любит его и вправду, хотя она и забывала его лицо и даже его голос и все ждала, чтобы он вернулся, чтобы придуманный ею образ рассеялся, отпустил бы ее и ей от этого стало бы легче. А насмотрелась она всякого, и во Влахерме, и на сборах, в пору своего увлечения гимнастикой, и в поездках на соревнования всякое видела, и на нее смотрели жадные глаза, это нравилось ей, яркие спортивные парни были рядом, нравственные старушки и передовые люди во Влахерме укоризненно покачивали головами, говорили шепотом или вслух: «Ну конечно, чего от этих сумасбродных Белашовых можно ожидать» – и делали сокрушительные выводы насчет современной молодежи. Уж одни эти слова Наде хотелось подтвердить из принципа: «Нате вам!», но чертов Терехов словно бы запер ее в комнате, ключ забрал и уехал, вылезти же через окно она не могла, хотя и хотела.
А когда он вернулся из армии, он ее и не заметил, прошел мимо и не заметил и в дверь не постучал, а она высматривала его из окна, видела повзрослевшего, хмельного и трезвого, и было ей горько и обидно. «Ну что, дочка, забыл он тебя?» – посмеивался отец. Надя кривила губы: «Подумаешь! Это я его забыла!» А сама все те дни надевала лучшее, что висело у нее в шкафу, и перед зеркалом вертелась подолгу, потому что надеялась: а вдруг он подойдет сегодня? Он увидел ее на девятый день, на пыльной площади перед фабрикой, и, как ей показалось, обрадовался и даже удивился ее преображению. А у нее чуть было ноги не подкосились от волнения, но все же выдержала она, говорила небрежно и даже иронично, как ни в чем не бывало. Постояли, поболтали и разошлись, мало ли таких знакомых и у нее и у него во всей Влахерме! И потом они часто встречались, болтали и расходились, чтобы завтра снова столкнуться лбами в своем шестнадцатитысячном городке, общительном и тесном, как фабричный клуб. «А, Надя, здравствуй, как я рад…» – «А, Терехов, здравствуй, как я рада…»
Когда он говорил «до свиданья» и уходил, с ней ничего не происходило, не случалось разрыва сердца, и Надя твердила себе: «Ну вот видишь, я спокойна, мне все равно, а сегодня вечером мне будет хорошо с Левкой. Или с Сергеем…» Но потом приходило старое, и во всем и везде она видела Терехова и снова только тем и жила, что ждала встречи с ним на улице, у входа на стадион, на пятаке толкотливых танцев, в очереди за колбасой или сахаром, ждала и думала: хоть уехал бы он куда-нибудь, исчез бы с глаз навсегда, легче было бы…
А он и уехал. Взял и уехал в голубые Саяны. «Вот и хорошо, наконец-то», – обрадовалась Надя, но через день, через каких-нибудь двадцать веселых и несчастных часов начала разыскивать она карту Сибири и вроде бы в шутку стала подбивать Севку и Олега поехать в тайгу. Подбивать пришлось долго, но идея все же овладела массами, тем более что и Олегу и Севке тягостно было с их настоящими мужскими профессиями жить в текстильном городке. В Саянах поначалу ей было легче, Олеговы признания она старалась не принимать всерьез, отшучивалась или успокаивала его, но потом и ей стало худо, Терехов был рядом и все так же далеко, а она уже повзрослела и любила вовсе не изображение на экране. Но когда Терехов отправился на Сейбу и не попрощался с ней, не мог попрощаться, когда она упрятала свое серебристое платье невесты или, быть может, даже вдовы (теперь-то веселой вдовы) на дно чемодана, она почувствовала облегчение и вспомнила слова Светликовой о комплексе тургеневских женщин. Все же довлел над ней этот проклятый и жалкий комплекс, давил ее молодость ловкой и умелой лапой, и избавиться от него Надя посчитала первейшей необходимостью. Рассеялся тереховский дурман, и раз уж, к счастью, не послушалась в то памятное утро ее шальных молитв машина и не врезалась в придорожные кедры, раз уж отвезла, возвратила ее в суету курагинской жизни, надо было пользоваться этой жизнью, жадничая и не заботясь о соблюдении не тобой сочиненных условностей.
