Серенький волчок - Кузнецов Сергей Юрьевич (читать книги TXT) 📗
Денис, ушел, напомнив, что Маша обещала перед отъездом зайти в офис попрощаться со всеми. Через два дня она улетала, три недели прошли. Маша с Иваном вышли из "Кофе Бина" и направились к припаркованной невдалеке "тойоте" Билибинова. Вдруг они услышали истошные крики и увидели кучку людей, окружавших двух милиционеров, которые волокли за руки пьяного. Тот вырывался и орал:
– Пустите, суки! Дрожи, буржуй, настал последний бой! Вавилон падет! Пиздец вашей власти! Да здравствует революция! Денег нет – и не надо!
Люди в толпе говорили, что алкаш пытался разбить витрину, но ударопрочное стекло отбрасывало его назад, пока не появился наряд милиции. Скрутить алкаша, впрочем, оказалось нелегко: он грамотно уворачивался, падал, лягался и выкрикивал революционные лозунги.
– Гляди! – воскликнул Иван. – Это же Леха, Леха Швондер, Сережин однокурсникПропустите. – Иван раздвинул толпу и что-то зашептал одному из ментов. Наконец купюра перешла из рук в руки, и Леху отпустили.
– О, блин, Иван! – закричал Леха. – А Серега где?
– Нет Сережи больше, – тихо ответил Билибинов. – Его убили три недели назад.
– Да ты что? – сказал Леха, на глазах трезвея. – Кто убил? Где?
Через десять минут они уже сидели в "Петровиче", где Швондер, вполне обретший человеческий облик, пил обжигающий чай.
– Поганое время, – подвел он итог рассказу Ивана. – Серега ведь был из лучших, если говорить про всю эту шалупонь. – И он широким жестом обвел зал.
– Он был мой друг, – снова сказал Иван.
– Да ладно. – Швондер хлопнул его по спине, – ничё, не тушуйся. Я не злой. Когда придем к власти, в память о Сереге мы тебя не расстреляем. А осталось, между прочим, недолго. – Он посмотрел на Машу, изобразив хитроватый ленинский прищур. – Вот вы, девушка, я понимаю, недавно в Москве? – Маша кивнула. – Значит, не успели еще привыкнуть ко всему этому – рестораны, кофе, машины, ля-ля-тополя?
– Я вообще-то из Израиля, – сказала Маша. – Там с этим все нормально. Кроме тополей.
– Там пальмы, я знаю, – кивнул Леха. – Но я вот думаю про всех этих буржуев, которые тут сидят. Они ведь так уже лет пять живут, привы-ы-ыкли, думали, что навсегда, – ан нет! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и полным быть!
– То есть революция грядет? – ехидно спросил Иван.
– Нет, замысел мировой закулисы другой, – ответил Леха. – Никакой революции. Просто на смену Обществу Спектакля идет Общество Экстаза, Общество Идеи, Общество Религии, если угодно. Для индустрии образов, для рекламы все-таки нужен хоть какой-то товар – чтобы его фотографировать и показывать на картинке. Но если продавать не образы, а чувства и идеи, то материальное производство можно вообще упразднить. На этом построена любая нормальная секта: адепты живут в нищете – и счастливы, потому что получают экстаз, чувства, переживания… и все это исходит от гуру, от центра власти. Ги Дебор был прав: страх и страсть нужны человеку, но даже Ги Дебор не мог предусмотреть, что они тоже будут монополизированы правящим классом.
– Мне кажется, – сказала Маша, – в этом городе все отлично обеспечивают себя страстями сами.
– Не смешите меня, девушка, – сказал Швондер. – С кем вы общаетесь в этом городе? С людьми как вот этот? – И он ткнул пальцем в Ивана. – Это же яппи, жители офиса. А в офисе не может быть любви, может быть только ее имитация! Офис – это порождение Общества Спектакля, глобальный стиму… симулякр, вот. И там, где возникает офис, возникает дырка, говоря иначе – нехватка, нехватка любви, страсти, экстаза. И жителям офиса этот экстаз можно только продать, на этом и будет построено Общество Экстаза. Сейчас пытаются продать имитацию страстей: кино, книжки, Голливуд, Карлос Козлоеда и прочее. С одной стороны это правильно, продавать суррогаты: поскольку житель офиса живет ненастоящей жизнью, он не способен воспринять настоящие страсти. Но с другой стороны, это невыгодно, потому что суррогат дорого не продашь, прибыль маленькая. И вот прекрасная идея: разрушить все, столкнуть людей лицом к лицу с реальностью – тут они дозреют до подлинных чувств, и можно будет начинать отгружать.
– Как можно отгружать чувства? – спросила Маша.
– Я же говорю: секты. Религия. Новые, пока еще не известные синтетические наркотики. У нас есть искусственные ресницы, силиконовые груди, механические сердца. Когда Общество Экстаза вольет в вены поток стимуляторов вместо крови, тогда человек превратится в ячейку, вырабатывающую энергию для коллективного оргазма. Личность исчезнет, гуманизм прекратит свое существование.
– Я запутался, – устало сказал Иван. – Это хорошо или плохо?
– История не знает понятий "хорошо" и "плохо". Это – неизбежно. Города, кстати, падут первыми, и поэтому я стараюсь избегать Москвы. Вот и Дашку на дачу отправил, пусть там сидит, всё безопасней.
– Как она? – спросил Иван, которого утомил пьяный гон Швондера.
– Нормально, – сказал Леха, – вполне нормально. Очень огорчится, когда узнает, что Серега погиб. Он к ней приезжал регулярно, продуктов привозил, развлекал… был ведь совсем недавно, недели две назад.
– Нет, – покачал головой Билибинов. – Недели две назад его уже похоронили.
– Ну, значит больше, – согласился Леха. – Дай я прикину. Дело было во вторник. Нет, в среду, точно помню. Я в запой ходил и неделю на даче не был, у Дашки кончились деньги и еда. А тут как раз Серега звонит, мол, не заехать ли в гости на ночь глядя? Мне, как сами понимаете, не жалко, а Дашка рада. Ну вот, привез полную сумку жратвы: и нарезка всякая буржуйская, и картошка, много чего, бухла только не было. Дашка сказала, что обещал утром за сумкой заехать, так что, когда я в четверг пришел, она сразу ко мне: "Сережа, Сережа", – а я ей: "Обломись, старуха, старший брат у дверей!". А Серега, кстати, так и не появился.
– Не забрал, значит, сумку? – тихо спросил Иван.
– Неа, – сказал Леха. – Так и валяется где-то на даче, хозяина ждет. Не дождется теперь, конечно.
– Ничего, – сказал Иван, подзывая официанта, – я приберу. Большая, говоришь, сумка?
Заполненная парковка, ни одного свободного места. Приходится – на другой стороне улицы, затем – по подземному переходу. У кафельной стены – одноногий инвалид, усы топорщатся, будто на фотографии прадеда, оставшейся с Первой мировой. Словно образовалась дырка во времени, словно удалось зачеркнуть семьдесят лет, и не было ни Соловков, ни ГУЛага, только что отгремела Великая война, Георгиевские кавалеры разбрелись по домам, разъехались на своих тележках, поскакали на культяпках. У кафельной стены, в подземном переходе, в тоннеле времени. Подать ему николаевский золотой рубль, бросить мятую полсотню, бывшие пятьдесят тысяч. Почти 10 у.е., пей за мое здоровье, служивый.
Снежная сыпь, ледяная Лета, поземка по земле, на ступенях наледь. Поскальзывается, падает почти в объятия, ловлю у самой земли. Что ж вы так неосторожно, девушка. Китайский пуховик, вязаная красная шапочка, на ногах кроссовки и шерстяные носки, как же можно. Поднимает голову, боже мой, еще сильнее вцепляется в воротник моей куртки, Сережа, Сереженька, это в самом деле ты?
В самом деле, да, два года не виделись. Ты-то как? Да так всё, теперь хорошо. Куда же пропала, почему не звонила? Да я и телефона твоего не знаю, смеется, скидывает вязаную шапочку, черные волосы до плеч, помнишь, у тебя был конский хвост, давно, когда я первый раз тебя увидел? Конечно, помню.
Конечно, помню. Маленькая кухня, ранее утро, Леха Воронов, тогда еще не Швондер, жарит на плите котлеты, Гребенщиков поет про стоят как ступени, Леха говорит: "Мы должны вооружаться, должны поднять восстание против коммуняк", я кашляю, мол, ты не говорил, я не слышал, но Леха не останавливается, цитирует Ленина и заодно листовку Демсоюза, принесенную с Пушки. Запах пригоревших сухарей, перегретого подсолнечного масла, шум чайника, тихий голос: здравствуйте. Маленькая, худенькая, волосы забраны в конский хвост, глаза на пол-лица, в каком-то заплатанном халатике, быстро запахнула, как только увидела. Дашка, брысь, кто тебя звал? Извините – и уходит.
