Прощальный вздох мавра - Рушди Ахмед Салман (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации .TXT) 📗

– Бедным никогда не перехитрить богатых, поэтому в итоге они всегда проигрывают, – сказала она ему дружелюбно. Принц Генрих встал из-за карточного стола, поцеловал ее в макушку и с той поры посвятил всю свою деятельность, как во властных структурах, так и вне их, претворению в жизнь партийной образовательной программы, ибо только образование может помочь бедным опровергнуть вердикт Кармен да Гамы. И когда уровень грамотности в новообразованном штате Керала стал наивысшим в Индии – Принц Генрих сам зарекомендовал себя толковым учеником, – Кармен да Гама принялась издавать ежедневную газету, рассчитанную на широкие массы: на рыбаков в приморских деревушках, на рисоводов в селениях у заросших гиацинтами заводей. Она обнаружила в себе подлинный талант к практическому руководству, и газета приобрела огромную популярность в бедных слоях, к великому неудовольствию Принца Генриха, потому что, держась вроде бы нормальной левой линии, издание тем не менее уводило людей от партии, и когда в штате взяла верх антикоммунистическая коалиция, Принц Генрих возложил за это вину на хитрый, змеиный листок Кармен не в меньшей степени, чем на политику центрального правительства.

В 1974 году бывший любовник Айриша да Гамы (их связь давно уже стала достоянием прошлого) отправился в Пряные горы в процветающий слоновий заповедник, куратором которого он сделался, – и там пропал. Услышав об этом в свой семидесятый день рождения, Кармен впала в истерику. Заголовки ее газеты, выросшие до гигантских размеров, кричали о грязной игре. Но доказательств не было; тело Принца Генриха так и не нашли, и спустя положенное время дело закрыли. Исчезновение человека, ставшего ее ближайшим другом и дружелюбнейшим противником, подкосило Кармен, и однажды ночью ей приснилось, что она стоит у озера, окруженного лесистыми холмами, и Принц Генрих манит ее к себе, сидя на диком слоне. «Никто меня не убивал, – сказал он ей. – Просто пора было сворачивать игру». Наутро Айриш и Кармен в последний раз сидели в своем саду на острове, и Кармен пересказала мужу сон. Поняв его смысл, Айриш опустил голову и не поднимал до той поры, пока не услышал, как разбилась, выпав из безжизненных рук жены, чайная чашка.

Я пытаюсь представить себе, какое впечатление произвела «Элефанта» на двоюродного дедушку Айриша, когда он приехал с чучелом собаки и разбитым сердцем, в какое смятение повергла она его ослабевший дух. Как после отшельничества на острове Кабрал воспринял он ежедневное столпотворение chez nous [85], мощное «я» Ауроры, ее творческие запои, когда она скрывалась от нас на несколько дней кряду и выходила потом из мастерской сама не своя от истощения и усталости; моих трех сумасшедших сестер, Васко Миранду, нечистую на руку мисс Джайю, одноногого Ламбаджана с его Тотой, Дилли Ормуз с ее близорукой чувственностью? Как он воспринял меня?

Плюс постоянное мельтешение художников, коллекционеров, галерейщиков, охотников до сенсаций, моделей, ассистентов, любовниц, голых натурщиц, фотографов, упаковщиков, торговцев драгоценностями, продавцов кистей и красок, американцев, бездельников, наркоманов, профессоров, журналистов, знаменитостей и критиков, плюс бесконечные разговоры о «проблематичном Западе», о «мифе аутентичности», о «логике сновидения», о «томности» в обрисовке фигур Амантой Шер-Гил, об «экзальтации» и «инакомыслии» в работах Б. Б. Мукерджи, о «подражательном прогрессивизме» Соузы, о «кардинальной роли магического образа», о «притче», о соотношении «жеста» и «выявленного мотива», не говоря уже о жарких дискуссиях на темы «сколько», «кому», «персональная», «групповая», «в Нью-Йорке», «в Лондоне», плюс прибывающие и отбывающие вереницы картин, картин, картин... Ибо создавалось впечатление, что каждому художнику страны непременно нужно было совершить паломничество к дому Ауроры, чтобы показать свои работы и испросить ее благословения, – каковое дала она одному бывшему банкиру с его красочной «Тайной вечерей» в индийском стиле и в каковом, фыркнув, отказала одному бездарному саморекламщику из Нью-Дели, после чего пригласила его красивую жену-танцовщицу, с которой он приехал, на свой анти-ганапатийский ритуал и оставила художника наедине с его чудовищными полотнами... Не оказалась ли эта яркая избыточность слишком уж избыточной для бедного старика Айриша? Если так, то не подтверждается ли этим наше предположение, что рай для одного может быть адом для другого?

Домыслы, и ничего больше. Истина заключалась отнюдь не в этом. Могу смело сказать, что двоюродный дедушка Айриш нашел в «Элефанте» не просто убежище. К своему и всеобщему изумлению он нашел там позднюю, нежную дружбу. Не любовь, пожалуй. Но все же «нечто». «Нечто», которое намного, намного лучше, чем «ничто», даже на склоне наших не слишком удавшихся лет.

Многие художники, являвшиеся, чтобы припасть к величественным стопам Ауроры, зарабатывали на жизнь другими профессиями и назывались у нас дома – перечислю лишь некоторых – Врач, Гинеколог, Радиолог, Журналист, Профессор, Сарангист [86], Драматург, Типограф, Музейщик, Джазист, Адвокат и Бухгалтер. Последний в этом списке – художник, который, несомненно, стал истинным творческим наследником Ауроры, – как раз и пригрел Айриша; тогда этому патлатому типу было лет сорок, и из-под его огромных очков со стеклами, размерами и формой напоминавшими два портативных телевизора, смотрели глаза столь невинные, что вы мигом начинали подозревать неладное. Понадобилось всего несколько недель, чтобы они с моим двоюродным дедушкой близко подружились. В тот год, который стал последним в его жизни, Айриш постоянно позировал Бухгалтеру и, думаю, стал его любовником. Картины теперь можно видеть в музеях, в первую очередь вспоминается необычайное полотно «Не всегда имеем, что желаем», 114x114 см, холст, масло, где показана людная бомбейская улица – возможно, Мухаммад-Али-роуд, – на которую с балкона второго этажа смотрит обнаженный Айриш да Гама, написанный в полный рост, стройный, как юный бог, но в каждой черточке своей фигуры несущий неисполненные, неисполнимые, невыраженные, невыразимые чаяния преклонного возраста. У ног его сидит старый бульдог; и – не знаю, возможно, мне просто чудится, что там, внизу, в толпе – да, да! – две крохотные фигурки на слоне с намалеванной у него на боку рекламой «Вимто» – может ли это быть? – да, несомненно, они! – Принц Генрих-мореплаватель и Кармен да Гама, машущие моему двоюродному дедушке, чтобы тот поскорее шел к ним.

(Когда-то, давным-давно, были две фигурки в лодке, одна в свадебном платье, другая без, и была третья фигурка, одиноко лежащая в супружеской постели. Аурора обессмертила эту болезненную сцену; здесь, на картине Бухгалтера, те же три фигуры, несомненно, появились вновь. Только расположение их изменилось. Танец продолжился, превратился в танец смерти.)

Вскоре после завершения картины Айриш да Гама скончался. Аурора и Авраам совершили поездку на юг, чтобы похоронить его. Нарушив обычай тропиков, где людей поспешно препровождают к вечному сну, дабы их уход из мира не был отмечен смрадом, моя мать обратилась в «Похоронное бюро Махалакшми, частн. т-во с огр. отв.» (девиз: «У вас есть тело? Ну что ж, за дело!»), и Айриша перед путешествием обложили льдом, чтобы похоронить его на освященном семейном кладбище на острове Кабрал, где его сможет найти Принц Генрих-мореплаватель, если он когда-нибудь надумает спуститься на своем слоне с Пряных гор. Когда Айриш прибыл к последнему своему месту назначения и алюминиевый контейнер открыли, чтобы переложить его в гроб, он выглядел – так потом рассказывала нам Аурора – «как большой лиловый кус мороженого». Брови у него заиндевели, и он был намного холодней, чем могильная земля.

– Ничего, дядюшка, – пробормотала Аурора во время похорон, на которых присутствовали только она и Авраам. – Там, куда ты отправляешься, тебя согреют в два счета.

Но это была всего-навсего беззлобная шутка. Прежние ссоры были давно забыты. Дом на острове Кабрал выглядел пережитком, анахронизмом. Даже комната, которую девочка-вундеркинд Аурора расписала во время своего «домашнего ареста», не вызвала у нее особенных чувств – ведь она много раз потом возвращалась к этим темам, варьируя на разные лады преследовавшие ее мифически-романтические мотивы, заставляя исторические, семейные, политические и фантастические образы тесниться и сталкиваться, подобно людям в толпе на вокзале Виктории или Черчгейт; возвращалась она и к своему особому видению Индии-матери, не деревенской мамаши в сентиментальном духе а-ля Наргис, но матери городов, столь же бессердечной и прельстительной, блистательной и мрачной, многоликой и одинокой, притягательной и отталкивающей, беременной и порожней, правдивой и вероломной, как сам наш прекрасный, жестокий, неотразимый Бомбей.