Полёт совы - Тарковский Михаил Александрович (читать книги онлайн полностью без регистрации .TXT) 📗
Пишите. С уважением, Игорь».
Уже светало и розовато светлело небо. Баскаков подошёл к окну: «Какой же вид великолепный! Только ради одного этого стоит в Тузлуках жить». Лена просила разбудить рано — чтобы подольше побыть вместе. Едва он сварил кофе и поставил на поднос, из-за спины раздалось:
— Игорь, ну почему? Я же просила! — Леночка с непроснувшимися глазами стояла, чуть скосолапя ступни в пухлых тапочках-собаках.
— Что такое?
— Сколько раз я просила не заваривать в кружке. — И она дрыгнула икрой. — Это же мне выковыривать! Иначе всё в раковину выливается, а она засоряется. Ну почему нельзя заварить в чайнике?
— Лен, ну ладно тебе… — пробно сказал Баскаков.
Лена была полуночного склада и вставала трудно, долго молчала, а если её тормошили, потешно вскрикивала: «Перестань со мной говорить!»
— Я не понимаю, почему ты так поступаешь!
Баскаков не только заваривал в кружке, но и всякий раз брал новую, и кружки с пересохшим сеном копились на тумбочке, на полу, на столике в коридоре — везде, где он слонялся в сочинительском поиске. Баскаков обожал густой тувинский хан-чай, куда добавлял мёд с верховьев Катуни. Особенно возмущала Лену кружка от этого липкого пойла около дивана на полу: намертво приклеенная, с засохшими следами-кольцами вокруг. Казалось, её проще разбить пинком, чем оторвать.
— Я пойду поработаю, — очень быстро сказал Баскаков и вышел на улицу огребать снег, который уже был огребён до немыслимости — стояли морозы, и сугробы напоминали огромные заправленные койки.
Вернулся морозный и в надежде, что сухой хрустящий простор через него охладит и Лену. Действительно, когда он вошёл, она уже спокойно пила кофе. Для закрепления дела рассказал про Джирджину.
— Ржака, — улыбнулась Лена.
Улыбка была замечательная — верхняя губка подворачивалась кверху и чуть задиралась, и посередине между нею и носом получалась необычная поперечная складочка. Розовая рисочка, некоторое время сохраняющаяся, когда улыбка уже прошла.
— И что ты ответил?
— Что мне некогда. Что у соседа машина замёрзла и я помогать пошёл.
— Токо попробуй… — шуточно нахмурилась Лена. — У нас один день за всю неделю. Давай никуда не торопиться, — потянулась Леночка. — Спокойно поза-а-а… — Она глубоко-глубоко зевнула, смешно и как-то судорожно окаменев и росисто прослезившись: — Ой, Господи, поза…втракаем…
Сели за стол. Лена съела овсяную кашку на воде и перед тем, как приступить к печёному яблоку, замерла и сказала:
— Тут новость. Вчера хотела сказать, но ты заснул.
— Что такое? — нахмурился Баскаков.
— Нас с премией прокатили.
— От тварины… — как бы между делом бросил Баскаков.
— В конце декабря объявили, но я решила не портить тебе Нового года. Ты и так был издёрганный… И решила…
— И решила испортить Рождество.
— Ну тебя. — Лена отвернулась.
— Какого им надо? Я не понимаю, если честно.
— Скотинюги. Я тоже ничего не понимаю.
— Чо-т-то мне потихоньку начинает всё это надоедать, — очень распевно и задумчиво сказал Баскаков. — Только непонятно, почему вся эта раздающая медали кувырколлегия ничего не боится. Хотя, оно конечно, познавательно.
Лена была моложе мужа и ребёнком в отношении некоторых современных явлений, которые у неё вызывали ощущение отличительной, нательной вроде бы близости. Иные взгляды Баскакова она принимала за «стариковство» и каждый выпад мужа воспринимала как подчёркивание разницы в возрасте. В обострённой же душе Баскакова резь вызывало любое проявление антирусского, и он опасался спутать в Леночке это антирусское с бездумно-молодёжным и техническим. И шёл спор — не спор, но соревнование, которое оба старались обратить в шутку, чтоб не «рассобачиться». Но Баскаков нет-нет да свою позицию подвыпячивал и поддразнивал Лену, хоть и та в долгу не оставалась:
— Я всем долдонил, что у нынешних коммерческих издательств есть чёткая идеология, направленная на внедрение западных ценностей в сознание русского человека. Именно этим я и объяснял, что меня не печатают… Но потом я написал очередную бескомпромиссно-русскую вещь, в которой уровнял градус художественности с температурой…
— …Колхозной густопсовости…
— Мировоззренческого накала…
— И добился…
— …И долбился в прошлогодние двери…
— И добился такого вектора тяги, что сейчас…
— …В тебя полетит мясорубка…
— С изменяемым вектором тяги. Теперь мне понятно, кто ланысь провёл запуск беспилотного тестомеса…
— Игорь, я тебя просила! — взвизгнула Лена, не переносящая, когда он произносил старосибирские слова, например, «дивно» в смысле «много» и «ланысь», то есть в прошлом году. Сама притом вовсю говорила «ково», «подсобирываться» и «каляешься» (про его щетину).
— Тих-тих-тих… Дак вот, книгу вдруг взяли в издательстве, от которого я этого не ожидал вовсе. Мгновенно Костя Чебунин направил туда же недоработанную рукопись, и его завернули на скаку. Так как справедливая его идея, не подкреплённая характерами и драматургией, настолько голо маячила, что более напоминала пугало для… в общем, напоминала пугало. И он закричал: вот оно! Вот! Идеология! Не печатают из-за идеологии! Но главное, что заблажил Константин Алексеевич ровно теми же словами, которыми ещё недавно блажил и я. О чём это говорит?
— О том, что демагогия — профессиональная черта писателей.
— Это говорит о том, что навязанное нам современное мироустройство стоит на всемогуществе денег, и этим всемогуществом всякие штуки вроде идеологий не воспринимаются серьёзно, несмотря на то что само это могущество примитивно, как расчёты в автолавке. Поэтому никакого единого специального вражьего центра управления внутри нашей страны нет — наоборот, всё сделано так, чтоб никакие центры и штабы не могли решить ничего, а всё автоматически решал механизм — такая центрифужка от стиральной машины, этих туда — этих сюда.
Ещё минуту назад Леночка сама так и думала насчёт «специального вражьего центра», но её возмутил нарочито лекторский тон мужа:
— Прс-сьь… Чушь собачья! Сразу видно, что ты никогда не стирал рубахи. Культурную политику диктуют конкретные люди. Раньше были Катков и Сытин… А щас…
— А щас понятно. Но им необязательно объединяться в штаб-с-с-с! — Баскаков смешно надул валиками губы и по-мышачьи пискнул, выпучив глаза. — Хотя они не могут без помощников, и тут-то начинается самое интересное. Оказывается, несмотря на всю безыдейность денежного мироустройства его подручниками выступают силы, которые всегда были самыми идейными — например, так называемая интеллигенция, выродившаяся до такой степени, что уже не кипит идеалами, а глухо и ватно блокирует всё, что не подпадает под её ценности. Это могут быть бывшие редакторы всяких «Либрикусов», когда-то крайне мягкие и вкрадчивые дамы, искушённые в «хорошей литературе», и прочая околохудожественная челядь, включая самих писателей, выпестованных этой средой и в неё вросших. И представители этой силы, будучи полнейшими нерусями по духу и, что самое возмутительное — уже независимо от породы — настолько обнаглели и сами себе изнравились, что считают хорошим тоном называть своими именами редакции, «редакция Норкиной», с претензией, с одной стороны, на нечто купеческое, промышленное, пушное, а с другой — на эксклюзивно-личное, именное, подчеркивающее, что попасть сюда — особая честь. И каким-то образом эта шобла, объединённая, сложносплетённая и связанная и с редакторами, и с «жюрями» премий, начинает пестовать писателей, выбирая их подчас самым неожиданным образом… Причём пестуется любое направление! Любое! Лишь бы отвлекало от главной темы!
Баскаков глянул на Леночку и тут же громко и протяжно-угрожающе спросил за неё:
— Какой?
— Что какой? — вздрогнула Леночка, которая тайком подглядывала в свой будуарного вида экранчик.
— Какой темы? А вот какой: русский человек в наши дни! Да! И уже придумано два метода: уход в проблемы других наций и эскапады в прошлые эпохи, оправдываемые демагогическим рассуждением о том, что, разобравшись в прошлом, мы, дескать, правильней поймём настоящее и заложим будущее. Поэтому я моментально стану самым облизываемым писателем, — «обли-зы-ва-ем-ым» он произнёс по слогам, — если напишу роман э-э-э… «Р-р-роман-Магадан», — раскатисто произнёс Баскаков. — «Р-р-роман-Магадан» о… злоключениях лопарских шаманов в колымских лагерях. Потом его командно переведут на все языки, поскольку в нём будет показано безобразное и бесчеловечное русское государство и стоящий его бесполезный русский человек. — Баскаков наморщился и сказал растерянно: — Да, только я всё это вёл к чему-то…
