Сквозь тернии - Эндрюс Вирджиния (читаемые книги читать txt) 📗

— Просыпайся, милый, — проговорила бабушка, проводя рукавом платья по моему лицу. — Пора домой. Родители будут беспокоиться, а они у тебя и так настрадались, чтобы страдать из-за тебя.

Из-за угла показалась фигура Джона Эмоса. Он подслушивал! В его водянистых голубых глазах сверкнула опасная усмешка. Он не любит бабушку, моих родителей, не любит Джори и Синди. Он не любит никого, кроме меня и Малькольма Фоксворта.

— Бабушка, — прошептал я так, чтобы ему не было видно движение моих губ, — бабушка, никогда не говорите при Джоне Эмосе, что жалеете моих родителей. Вчера он сказал, что они не заслуживают сочувствия.

Я почувствовал, как она вздрогнула. Я не сказал ей, что Джон стоял рядом.

— А что это значит — сочувствие?

Она вздохнула и крепче обняла меня.

— Это такое чувство, когда ты понимаешь страдания других. Когда ты хочешь помочь, но не можешь ничего сделать.

— Тогда что же хорошего в сочувствии?

— Ничего особо хорошего в конкретном смысле. Просто хорошо, когда видишь, что ты еще человек и можешь сострадать. А лучше всего, когда сочувствие заставляет человека действовать и решать проблемы.

Когда я уходил украдкой через стену в вечерних сумерках, Джон Эмос прошептал:

— Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Запомни это, Барт.

Он мрачно и сосредоточенно переворачивал страницы маминого манускрипта:

— Положи это точно в то место, откуда взял. Не запачкай. А когда она напишет еще, принеси, и тогда ты сможешь, наконец, решить все свои проблемы. Ее книга сама подскажет тебе, как. Разве ты не понимаешь: она поэтому и пишет ее.

Итак, она приезжает. Приезжает из Грингленн, Южная Каролина, где могил, как травы в поле. И каждый день возвращаясь домой, я буду видеть, что она уже там. Ее злые глазки на безобразном лице будут разглядывать меня.

Моя собственная бабушка в тысячу раз лучше. Тем более я уже несколько раз видел ее без вуали. Она даже слегка подкрашивалась, чтобы мне было приятно, и мне очень понравилось, в самом деле. Иногда она даже одевалась красиво, но только для меня, чтобы не видел Джон Эмос. Только для меня она хотела быть красивой. А для Джона она была, как всегда, вся в черном с вуалью на лице.

— Барт, прошу тебя, не проводи с Джоном слишком много времени.

Джон много раз предупреждал меня, что ей это не понравится.

— Нет, мэм. У нас с Джоном ничего общего.

— Я рада. Потому что он злой человек — холодный и бессердечный.

— Да, мэм. Он не любит женщин.

— Что, он говорил тебе об этом?

— Ага. Говорил, что любит одиночество. Еще, что вы обращаетесь с ним, как с грязью и не разговариваете целыми днями.

— Ну и оставь его в покое. Приходи ко мне, а его избегай. Ты — это все, что у меня осталось.

Она указала мне на место на софе рядом с собой. Теперь я знал, что, когда Джон уезжает в город, она пересаживается на удобную мягкую мебель. Он часто ездил в город.

— А что он делает в Сан-Франциско? — спросил я. Нахмурясь, она притянула меня к себе, прижав к шелковому розовому платью:

— Джон, старик, но у него аппетит на удовольствия.

— А что он любит поесть? — заинтригованный, спросил я, потому что знал, что кроме мусса, желе и размоченного в молоке хлеба Джон, как правило, ничего не ел. Его искусственные зубы не могли сжевать даже курицу, не говоря уж о мясе.

Она усмехнулась и поцеловала мои волосы:

— Расскажи лучше, как дела у твоей мамы. Она ходит уже лучше?

Хитрая, свернула на другую тему. Не хочет говорить мне о том, что ест Джон. Ну что ж, я сделаю вид, что не заметил.

— Поправляется понемногу, как она обычно говорит папе. Но теперь совсем другое дело. Когда папы нет, она ходит с тростью, но папе она об этом не велела говорить.

— Почему?

— He знаю. Теперь она только играет с Синди или пишет. Вот и все, что она делает! Эта книга для нее — то же самое, что танцы, так что иногда она ничего не слышит из-за нее и вся озабочена.

— Как я надеялась, — проговорила бабушка едва слышно, — что она ее бросит…

Да, я тоже надеялся. Но похоже, что зря.

— Совсем скоро приедет бабушка Джори! Я, наверное, сбегу из дома, если она остановится у нас.

И снова она огорченно вздохнула, но ничего не сказала.

— Ба, я не люблю ее. Я люблю тебя.

Ближе к полудню я пошел домой, уже загруженный мороженым и печеньем (я и в самом деле начал уже ненавидеть сладкое). Мама перед балетной стойкой делала упражнения. Там было длинное зеркало, и мне надо было исхитриться так проскользнуть позади кресла, чтобы остаться незамеченным.

— Барт, это ты там прячешься за креслом?

— Нет, мэм, это Генри Ли Джонс…

— В самом деле? А я как раз его ищу. Я рада, что он, наконец, нашелся… я давно его ищу.

Я захихикал. Эта была наша с мамой давнишняя игра. Еще когда я был совсем маленьким.

— Мам, пойдем сегодня на рыбалку?

— Прости, но у меня на сегодня все распланировано. Может быть, завтра…

Завтра. Ну, конечно, всегда завтра.

Я спрятался в темном углу и вообразил себя таким маленьким и незаметным, что никто не сможет найти меня. Иногда я любил красться за мамой, передвигающейся по комнатам в коляске, сгорбившись, на цыпочках, как Малькольм. Так мне рассказывал о нем Джон Эмос, который его знал в расцвете его силы и власти. Я разглядывал ее. Я отгадывал ее. По утрам, среди дня, вечером — я все решал и решал загадку, на самом ли деле она такая порочная, как о ней говорит Джон Эмос.

— Барт! — Джори всегда находил меня, куда бы я ни спрятался. — Что ты делаешь? Когда-то мы с тобой вроде неплохо ладили. Веселились. Ты, бывало, рассказывал мне что-то. Теперь ты ни с кем не разговариваешь.

И не буду. Я разговариваю теперь только с бабушкой и Джоном. Я научился также язвительно улыбаться, как Джон, так же кривить губы в усмешке, когда наблюдал за мамой, ставшей такой же неуклюжей, как и я.

Джори, не дождавшись ответа, оставил меня, а я не знал, чем еще заняться, кроме как изображать Малькольма. Неужели мама и вправду порочная женщина? Как мне теперь разговаривать с Джори, если я узнал, что мама мне лгала про моего отца? Ведь Джори никогда не поверит. Он до сих пор думает, что мой отец — доктор Пол.

За обедом мама с папой перекидывались глупыми шуточками, смеялись, и Джори вместе с ними, а я сидел и глядел на желтую скатерть. Отчего по воле папы эта скатерть появляется на столе раз в неделю? Отчего он повторяет маме, что ей надо научиться забывать и прощать?

— Мам, — заговорил вдруг Джори, — у нас с Мелоди сегодня памятная дата. Я веду ее в кино, а потом в суперклуб, конечно, без крепких напитков. Как ты думаешь, можно будет поцеловать ее на прощание?

— Очень насущный вопрос, — засмеялась мама, а я глубже вжался в свой угол. — Конечно, поцелуй ее на прощание, и не забудь сказать ей, что вечер прошел для тебя превосходно, и ты благодарен ей… вот, пожалуй, и все.

— Да, мама, — насмешливо улыбаясь, ответил он. — Я выучил твой урок наизусть. Мелоди — милая, нежная, невинная девушка, которую непозволительно оскорбить, воспользовавшись ее доверием, так что придется мне ее оскорбить тем, что не воспользуюсь ее доверием.

Она состроила ему гримасу, но он отразил ее улыбкой.

— Как там наша книга? — пропел он, выбегая из-за стола, чтобы помечтать в своей комнате над портретом Мелоди, который всегда стоял у него на ночном столике.

Глупо спрашивать. Она только и может говорить, что о своей книге, она не дает ей спать; и папа жалуется, что она просыпается среди ночи, озаренная новыми мыслями, и пишет ночи напролет. Что касается меня, я жду — не дождусь ее новых страниц. Иногда мне казалось, что это не могло случиться с ней самой, что она все сочиняет. Что она изображает кого-то, как я — Малькольма.

— Джори, — спросила она вдогонку, — ты не трогал мою рукопись? Я не могу найти некоторые главы.

— Что ты, мам, ты ведь знаешь, что я не стану читать без твоего разрешения, а я его не получал.