Лесная дорога - Можаев Борис Андреевич (читаем бесплатно книги полностью .TXT) 📗

– Зачем же вы одни кедры рубите? – спросил я Пассара.

– Еще ель немножко берем. Больше ничего нельзя, лиственные породы тонут. Сплавлять нельзя. Дороги нет. Что делать?

– Стройте дорогу.

– Не могу… Мое дело – рубить лес.

– Но ведь кедр не восстанавливается при такой рубке?

– Конечно…

– По закону запрещена такая рубка? – кричу я ему в спину.

– У нас есть разрешение, – отвечает Пассар, не оборачиваясь. – Трест давал…

– Но послушайте, это же преступление! – я оборачиваюсь к Пинегину, и мы останавливаемся лицо в лицо.

Он чуть ниже меня и поэтому смотрит исподлобья своими бесцветными навыкате глазами.

– Не кричите! Вы что, не знаете?! Нужен лес не завтра, а сегодня.

– А завтра что, лес не понадобится?

– Ну и что?! Завтраками кормить будем государство? Мол, подождите там, наверху… Вот построим дорогу, тогда и лес будет. Так, что ли? – повышает голос и Пинегин.

– Не умеете рубить по-человечески, не лезьте! Лучше будет.

– Да поймите же, дело не в рубке!.. Лес – это стройки, лес – это химия, лес – это валюта, наконец.

– Чего спорите! – крикнул Пассар. – Протока подошла.

Мы не заметили, как он отошел на значительное расстояние.

– Идите!

Пинегин кивнул в сторону Пассара и все так же смотрел исподлобья.

Мне не хотелось подставлять ему спину и топать впереди, как под конвоем.

– Ступайте вы! – сказал я.

Но и Пинегин заупрямился.

Мы стояли друг перед другом, как бараны. Его округлое лицо как-то вытянулось – отвисли щеки, и на переносице проявилась красная сетка частых прожилок. Передо мной был другой человек – упрямый, злой и старый.

Наконец он свернул в сторону и пошел чуть сбоку. До самой протоки мы шли медленно, молча, не глядя друг на друга. Я – чуть впереди, и мне слышно было, как трещал валежник да тяжело дышал Пинегин.

– Вот она и есть Теплая протока! – сказал Пассар. – Зимой и летом не замерзает.

Мы остановились на обрывистом берегу. Неширокая порожистая протока была завалена кругляком, коряжником и кетой. Оседавшие на галечных перекатах заломы из выворотней, бурелома да почерневших коряжин обросли за лето свежими бревнами и сплошь перегораживали течение. Перед заломами вода кишела кетой; сильная рыба тараном шла на бревна, билась хвостами о галечные отмели, выпрыгивала из воды, сверкая радужным полукружьем, старалась перемахнуть через высоченные заломы, плюхалась снова в воду и опять шла на приступ.

Выбившись из сил, в кровоподтеках и ссадинах, она отходила к берегу и здесь, раздвигая трупы своих собратьев, торопливо разбивала хвостом один из продолговатых бугорков, выбрасывала оттуда уже политую молоками икру своих предшественников, выметывала сама икру в эту ямку и, не успев как следует зарыть ее, тут же умирала. Вода красная от икры; отмель усеяна сдохшей рыбой.

Закатное солнце тяжело плавало над лесными вершинами, и в этом медно-красном свете рыбины казались окровавленными.

Мы долго молчали и смотрели на это мрачное рыбье побоище.

Затихли отдаленные глухие раскаты, – видать, вальщики закончили работу.

Ветра не было – ничто не шелохнется. И только редко и жирно каркали вороны; они лениво перелетывали над протокой, садились на прибрежные кедры и сердито кричали на нас.

– Хоть бы вы растащили эти заломы, – сказал я Пассару.

– Нам некогда… Людей нет. И очень бесполезно. Сплавщики много раз взрывали заломы. Все равно затягивает. Вода села к осени. Вот беда!

– Значит, вода виновата? А вы – молодцы!

– Зачем молодцы?! Конечное дело – наши бревна в заломах лежат.

– И опять сплавлять будете… Сваленный лес на Теплую трелюете?

– Куда же еще? – сказал Пассар.

Я посмотрел на Пинегина.

– А что бы вы стали делать на месте Мазепы? – спросил он с вызовом.

– Во-первых, не поехал бы на совещание передовиков…

– Смелый шаг, ничего не скажешь, – усмехнулся Пинегин. – Кстати, пора ехать в Ачинское. Не то ночь застанет.

– Счастливого пути.

– А вы остаетесь?

– Да.

Пинегин обернулся к Пассару:

– Пошли! – и уже на ходу громко заговорил: – Оказывается, не умеем мы лес рубить, не умеем… Теперь журналисты будут руководить лесорубами.

Пассар крикнул мне:

– Идите по следу! Как раз в бараки… Понял?

– Ладно, ладно!

До самых сумерек ходил я по берегам протоки.

Странная рыба! Живет, вырастает в океане… Но настанет время метать икру – уходит в далекие таежные речушки на родину. Только здесь, в своем родном нерестилище, может она выметать икру, народить детей.

Каким непостижимым чутьем находит она эту единственную из тысячи проток, затерявшуюся в глухой тайге за тысячи километров от моря-океана?

Какие приметы расставлены там, в морских и речных волнах, что она не сбивается с пути?

Что за мудрый и строгий закон гонит ее в далекую таежную речушку, чтобы народить детей и помереть самой?

Да, помереть во имя жизни детей… Эти малыши, вылупившиеся из икринок, зарытых в песчаное дно, в голодную и холодную апрельскую пору будут поедать то, что осталось от родителей; чтобы, подкрепившись, выйти в дальнее плавание – в море-океан. Жить и жить!..

Но из этих икринок, торопливо брошенных в воду, ничего не вылупится; унесет их равнодушная вода в большую реку, и будут они долго носиться в волнах, пока не потеряют цвета и запаха и не упадут вместе с песчинками в береговую отмель.

В бараки пришел я вечером.

Поселок Мади ничем особенным не отличался от многих других мастерских точек, виданных мной за долгие разъезды по Амурской и Уссурийской тайге, – три приземистых барака – в одном столовая и лавка, в двух других живут лесорубы.

Один барак – мужское общежитие, другой – смешанное: женщины и семейные.

Еще кроме этих бараков стояла маленькая избенка, покрытая корьем, – в ней складывались пилы, бочки с горючкой, тросы, запчасти к тракторам и всякий тряпичный хлам.

Пассара нашел я в столовой, он сидел при керосиновой лампе и пил густой, как деготь, чай. В помещении было жарко натоплено.

Максим расстегнул фуфайку, лицо его разопрело до красноты, от головы густо валил пар, как от самовара.

Из раздаточного окна выглянул щуплый смуглый человечек в белом колпаке с выпуклыми блестящими глазами.

– Ты озябла? – спросил он, улыбаясь, и подал мне кружку такого же черного дымящегося чая. – Бери, кушай!

– Дай ему поесть! – сказал Пассар.

– Картошка хочешь? Икра хочешь? – спрашивал меня повар.

– Давайте, что есть! – Я сел рядом с Пассаром.

– Попков тебя вез, да? – спросил Пассар.

– Попков.

– Застрял возле моста. Я трактор послал.

Распаренный, без шапки, с торчащими черными волосами, Пассар не казался таким уж юным, как давеча. К тому же на висках заметно пробивались иголки седины.

– Сколько же вам лет? – спросил я его.

– Тридцать семь.

– Что вы говорите! А я вам дал не больше двадцати пяти.

– Я капли водки не истреблял, – сказал Пассар.

Повар поставил на стол икру и картошку.

– Своя готовим. Кушай.

Икра, с пружинящей, точно вулканизированной кожицей, раскатывалась по зернышкам.

– Тоже нанай? – спросил я Пассара, когда повар ушел.

– Его узбек. Крепко сердился на вас Пинегин, – сказал Пассар, закуривая. – Везде, говорит, суется…

– Он что, сват или брат Мазепе?

– Почему?

– Горой за него стоит… покрывает.

– Мазепа план хорошо выполняет… Очень выгодно для района.

– Послушайте, Максим, вы же таежный человек… Выросли здесь. Неужели не жалко вам леса?

– Я уж привыкал.

– Рыба погибнет…

– Конечно… Нанай так говорит: рыба есть – и жизня есть, рыбы нет – и жизни нет.

Мы долго молчим, курим…

– Сначала я так говорил Мазепе: давай рубить все подряд… дорогу строить, дома строить. Плюнем на директора. План свой составим… А он мне сказал – дурак! Нас прогонят – других возьмут. – Максим смеется, крутит головой, потом внезапно замолкает и с грустью смотрит в темный угол. – Рабочие бегут, понимаешь. Живем как в стойбище, через год поселки бросаем. Мужчины и женщины в одном бараке… Давайте, говорю, хоть столами отгородим – женатых в один ряд, холостых в другой. Тогда одна женщина встает и говорит: «А мне куда ложиться? Днем я холостая, а ночью женатая».