Коммунальная квартира - Кунин Владимир Владимирович (полная версия книги TXT) 📗
Глава четвертая
22 + 11 = ?
— Слушай, мам! — сказал я вечером. — Если директор любого театра может похвастаться, что у него в театре работают сто артистов, то ни один директор цирка этим не хвастанет. Отгадай почему?
— Не знаю, — сказала мама. — Допивай молоко...
— Сдаешься?
— Сдаюсь.
— А вот почему! Потому что ни в одном цирке своих артистов нету! Здорово, да?!
— Как нету?
— Очень просто. Нету, и все. Цирк — это просто помещение, где выступают артисты. Они там месяц повыступают и разъезжаются все по разным циркам. Им из Москвы такая разнарядка приходит — кому куда. А в этот цирк вместо них приезжают артисты из самых разных цирков, и получается новая программа. Отгадай, как это называется?
— Понятия не имею. Допивай сейчас же молоко!..
— «Конвейер»!
— Как? — удивилась мама.
— «Конвейер»! — с удовольствием повторил я. — В цирке даже говорят: «Я работаю в конвейере». Месяц — один город, месяц — другой город, месяц — третий... И так всю жизнь! Здорово, да?
— Очень здорово, — вздохнула мама. — Действительно, очень здорово. Допивай молоко, пожалуйста.
— И учти, мама, — сказал я, — весь багаж артистов цирка всегда идет скорыми поездами! Пусть там будет сто килограмм, двести, триста — все равно скорыми!.. Такими бумажками обклеены ящики со всех сторон, и на них написано: «Багаж срочной отправки» — и пожалуйста! Никаких товарняков — только скорым, потому что багаж должен раньше артиста в цирк приехать. Понял?
— Понял, — сказала мама. — Ты молоко когда-нибудь выпьешь?
— Выпью, — ответил я. И, представив себе, что это не молоко, выпил. Я молока терпеть не могу.
— Умница, — сказала мама и стала стелить мне постель. — Откуда ты этих премудростей набрался?
— Ха! — сказал я. И так здорово сказал я это «ха!», ничуть не хуже, чем Мишка. — Ха! — сказал я. — Мы когда сегодня ящик во двор вытаскивали, нам Андрей Николаевич все рассказал!.. Он двадцать лет по циркам ездил. У них там закон такой — двадцать лет отработал, гуляй на пенсии.
— Мойся, чисть зубы и ложись, — сказала мама. — Больно молод твой Андрей Николаевич для пенсии.
— Что ты, мам! — удивился я. — Он и не молод совсем. Он такой же, как ты. Ему тоже тридцать восемь...
— Долго ты будешь возиться? — крикнула мама. — Марш немедленно мыться!..
Когда я вернулся из ванной, мама стояла у зеркала и, как-то странно разглядывая себя, бормотала:
— Бог знает что такое!..
— Ты чего, мам? — спросил я.
Мама повернулась и посмотрела на меня. Она стояла и смотрела на меня, и я вдруг увидел, что она грустная и очень красивая, как икона Мишкиной бабушки.
— Ты чего, мам? — тупо повторил я. Мама вздохнула и отвела глаза в сторону.
— Ничего... — тихо сказала она. — Раздевайся, пожалуйста.
Я разделся, залез под одеяло и стал ждать, когда мама подойдет поцеловать меня. Если она дома, она всегда целует меня, когда я ложусь спать. Мама убрала со стола, включила торшер, погасила верхний свет и только тогда подошла ко мне.
— Спокойной ночи, ма, — сказал я и натянул одеяло до подбородка.
Мама поправила подушку, поцеловала меня и, легонько щелкнув меня по носу, сказала:
— Бестактное ты существо, Вовка. Мне не тридцать восемь, как твоему Андрею Николаевичу, а тридцать три. Ясно?
— Мам, но ты же сама говорила, что, когда я родился, тебе было двадцать два! — завопил я.
— Правильно, — сказала мама. — А сколько тебе сейчас?
— Одиннадцать.
— Теперь сложи, — улыбнулась мама. Я сложил, и получилось тридцать три.
— Тридцать три, — сказал я.
— А откуда же ты взял тридцать восемь?
— А черт его знает, — растерянно сказал я.
— Не чертыхайся, — сказала мама. — Спи. И поцеловала меня еще раз.
Глава пятая
Мы идем в цирк
В детстве, когда мне было лет пять-шесть, я несколько раз был в цирке. Я всегда проходил сквозь широко открытые двери цирка и, ужасно волнуясь, сам предъявлял билеты контролершам, похожим на адмиралов в парадной форме. Я сейчас вспоминаю, что в цирке меня тогда все волновало. Звуки настраивающегося оркестра, красный барьер вокруг арены, запах цирка, маленькие-маленькие зрители на галерке и тетки с лотками, на которых стояли стаканчики с мороженым...
Особенно у меня замирало сердце тогда, когда оркестр вдруг переставал пробовать свои инструменты и настороженно затихал. Купол вспыхивал морем света, оркестр взрывался знакомым красивым маршем, и на арену быстрыми шагами выходил человек во фраке.
Потом тоже было все очень здорово и интересно, но уже как-то совсем по-другому. Мне нравились все номера, все клоуны и все звери. Мне в цирке все нравилось. Все представление от начала до конца. Но больше всего мне нравилось время от предъявления билета до выхода на арену человека во фраке.
И поэтому, когда Андрей Николаевич сказал:
— А что, братцы, не сходить ли нам с вами в цирк? — я вдруг ужасно разволновался.
Мишка, тот просто закричал «ура!» и помчался отпрашиваться у бабушки, а я стоял и думал, что бы мне такое сказать Андрею Николаевичу, чтобы он меня понял, как я ему благодарен.
— Ну, что ты молчишь? — спросил меня Андрей Николаевич. — Может быть, ты сегодня занят, тогда пойдем в следующий раз.
— Нет, — ответил я. — Для цирка я совершенно свободен.
— Тогда пойди спроси разрешения у мамы и собирайся.
— Мама на студии и вернется очень поздно. У них сейчас монтажно-тонировочный период, — сказал я.
— А что это такое? — спросил Андрей Николаевич.
— А это когда фильм весь уже отснят, его начинают склеивать и озвучивать, и мама всегда возвращается очень поздно. Но я ей обычно звоню на студию и сообщаю, что пришел из школы, или что разогрел обед, или сделал уроки, или ложусь спать... В общем, держу ее в курсе...
— Прекрасно, — сказал Андрей Николаевич. — Вот и введи маму в курс нашего похода в цирк.
Я снял трубку телефона, набрал номер студии и попросил монтажную.
— Монтажная, — ответил кто-то.
— Попросите, пожалуйста, Цветкову! — крикнул я.
— Одну минуточку, — ответила монтажная, и я услышал, как чей-то голос прокричал: — Катюша, вас, кажется, Вовка требует! — И потом опять громко в трубку: — Вовка, это ты?
— Я.
— Привет! Сейчас мама подойдет...
Кто это был, понятия не имею. Но тут трубку взяла мама. Она могла бы даже ничего не говорить и молчать как рыба, а я все равно бы узнал, что это она. Я ее дыхание знаю.
— Мам! — сказал я и вдруг ужасно испугался, что она мне не разрешит пойти в цирк. — Можно мне пойти в цирк с Мишкой и с Андрей Николаевичем?
— А обедать? — спросила мама.
— Я уже.
— А уроки?
— Все в порядке...
— Ох, Вовка... — с сомнением протянула мама.
— Клянусь! — сказал я.
— Иди, — сказала мама.
— Спасибо, ма!!!
— Дай мне только на секунду Андрея Николаевича.
— Сейчас.
Я положил трубку на столик и крикнул:
— Андрей Николаевич! Вас мама на секунду к телефону просит.
Андрей Николаевич подошел и взял трубку:
— Екатерина Павловна? Добрый день. Вы отпускаете Вовку?.. Хорошо... Обязательно... Конечно!.. Нет... Да... А он знает, где эти брюки? Хорошо... Не волнуйтесь, всего хорошего!
Он положил трубку и повернулся ко мне:
— Иди помойся, особенно шею, надень синие брюки и серую шерстяную рубашку и не забудь почистить ботинки. Понял?
— Понял! — ответил я и побежал в ванную. Но если говорить честно, то понял я всего наполовину. Про синие брюки и серую рубашку могла сказать только мама, а вот про шею и ботинки?.. От кого же я все-таки получил указание вымыть шею и вычистить ботинки? Неужели?.. Занятно...
Андрей Николаевич купил нам программу и апельсины, усадил нас в ложу и сказал:
— Вы, братцы, посидите немного, а я смотаюсь к директору цирка. Он меня зачем-то просил зайти. Я к концу пролога освобожусь и прибегу к вам.
