Девочка, Которая Выжила - Панюшкин Валерий Валерьевич (серия книг TXT, FB2) 📗
Глава 4
Елисей спал по-стариковски, поминутно просыпаясь и видя обрывки снов. Снилась маленькая Аглая, шести- или семилетняя. К ней приставал какой-то взрослый хлыщ с медовой улыбочкой, и Елисей пытался сокрушить его правым джебом, но удар во сне не удался, рука обмякла, сдулась, не долетев до цели. Еще снился Роберт Де Ниро, очень старый, с очень морщинистым лицом. И почему-то Елисею во сне предстояло участвовать с этим Робертом Де Ниро в свингерской вечеринке. Еще снились лифты. Лифты вылетали из своих шахт и несли Елисея куда-то по воздуху или по рельсам, которые спиралями обвивали многоэтажные офисные здания из стекла, металла и сверкающих солнечных бликов. Сны с лифтами у Елисея были повторяющиеся из ночи в ночь и всегда сопровождались эрекцией. Наутро он проснулся, заставил себя сделать зарядку, выпил кофе без кофеина, розувастатин, бетаблокатор, витамины группы B, кардиоаспирин (чтобы не пить алка-зельтцер) и позвонил Двойре Мейровне Розенштуцен, известному на Рублевском шоссе и на Золотой миле психиатру.
Двойра Мейровна пользовала от депрессии сильных мира сего, а Елисею просто симпатизировала и брала с него символическую плату 5500 рублей за визит. Что назначит Двойра Мейровна, было заранее известно. Прежде чем перейти к антидепрессантам, она всегда предлагала пациентам витамины и травяной израильский препарат нервин, который коробками везли в Москву все, кто посещал Святую землю. У Елисея этого нервина был полный шкаф, но по роду профессии он был принципиальным противником самолечения и потому записал Аглаю на 18:00.
«Малыш, привет, ты как? – спросил Елисей в ватсапе. – Можешь сегодня в шесть пойти к доктору? Это в центре. Я пойду с тобой. Если можешь, давай встречаться без четверти шесть на Горьковской в центре зала. А? Папа». Через минуту пришел ответ: «Пап, спасибо. Но в Москве нет станции метро Горьковская. Может Тверская?» Елисей погуглил, установил, что «Горьковская» – да, переименована в «Тверскую», посочувствовал писателю Горькому, которому, наверное, особенно обидно было слететь с карты Московского метрополитена, в то время как соседи его Пушкин и Чехов в названиях станций остались. И написал дочке: «Тверская, да. Папка старый».
Ровно без четверти шесть Елисей припарковал машину на Тверском бульваре возле Макдоналдса, заплатил за парковку как за стоянку небольшой океанской яхты и спустился в метро. Люди на эскалаторе были разноцветные. Городская толпа больше не одевалась сплошь в черное, как бывало, когда Елисей еще пользовался метро регулярно. У некоторых молодых людей волосы были неестественных цветов – зеленого, голубого и красного. У всех молодых мужчин были голые щиколотки и бородатые лица. На корточках в центре зала сидела стая кавказцев в черных шапочках. А посреди их стаи, отрешенно глядя куда-то вдаль, стояла Аглая.
О, как же она была прекрасна в этой ее длинной бордовой юбке, черной кожаной куртке, черных тяжелых ботинках и с льняными ее волосами, перехваченными черной лентой. Обычно Аглая сутулилась, но теперь распрямилась вся, как будто чтобы не расплескать переполнявшее ее горе. Лицо ее было очень бледным, почти прозрачным, алебастровым, строгим, так что сидевшие вокруг нее на корточках молодые кавказцы даже и не пытались обратиться к ней, познакомиться или пошутить.
– Пап, привет, – Аглая обняла и поцеловала отца, и на щеке остался холодный след, как если бы целовала снежная королева.
Елисей взял Аглаю под руку и повел осторожно, как нес бы хрустальный бокал, до краев наполненный горьким и дорогим вином. На эскалаторе Аглая улыбнулась краешками губ и сказала:
– Пап, ты когда пишешь в ватсапе, я и так вижу, что это пишешь ты. А по тому, что там расставлены все запятые, я сразу понимаю, что это пишешь ты. Не обязательно в конце еще и подписываться «папа», – и улыбнулась снова.
И Елисей был рад, что сумел заставить дочку улыбнуться.
Двойра Мейровна Розенштуцен была по натуре человеком жизнерадостным. Многолетняя практика потребления препарата нервин сделала ее еще и уравновешенной. Принимала она в трехкомнатном кабинете-квартире в том же доме, где кафе «Аист» на Большой Бронной. Приемная была украшена огромными, в человеческий рост, фотографиями, которые Двойра за немалые деньги нарочно заказала знаменитой портретистке Ольге Павловой. Все фотографии изображали актрису Чулпан Хаматову – в разных образах, но чаше всего с лысыми и изможденными детьми, больными раком крови. Двойра входила в попечительский совет Хаматовского благотворительного фонда, десятую часть своих доходов регулярно переводила онкогематологической клинике и всерьез полагала, что невротическим ее пациентам с Золотой мили полезно видеть детей, которые больны по-настоящему.
При виде Аглаи Двойра Мейровна изо всех сил проявила участие.
– Здравствуйте, как вас называть? Аглая? Глаша?
– Можно Глаша.
– Проходите, проходите, садитесь, вы как хотите: чтобы папа?..
– Можно на «ты», – проговорила Аглая.
– Ты как хочешь: чтобы папа посидел с нами, или мы поговорим, а он подождет здесь снаружи?
Аглая задумалась. Эти пятнадцать секунд, пока она думала, Елисей как бы балансировал на краю экзистенциальной пропасти – он кто? Отец, который нужен дочери в тяжелую минуту, или такой технический отец, который может записать на прием к психиатру, подарить на день рождения набор дорогих линеров, подкинуть денег, чтобы сходила с Фомой на концерт Оксимирона? Наконец Аглая сказала:
– Пусть лучше папа побудет с нами, – посмотрела на отца и поправилась. – Со мной.
У Елисея свалилась с плеч Джомолунгма. Они вошли в кабинет, где, к удивлению Елисея, отродясь не было ни одной кушетки, сели за большой овальный стол, Двойра Мейровна всем телом подалась к Глаше:
– Расскажи мне, Глашенька, что случилось.
Елисей поморщился. Зачем заставлять девочку рассказывать, что случилось? Ты же знаешь, что случилось. Но Аглая стала отвечать:
– Моя лучшая подруга… – и не могла закончить фразу.
– …покончила с собой, – помогла Двойра Мейровна.
И Елисей опять поморщился. Зачем так наотмашь? Неужели нельзя воспользоваться эвфемизмом каким-нибудь? «Ее больше нет»? «Ушла»? Все эвфемизмы были идиотские, «покончила с собой», если подумать, тоже эвфемизм, но почему-то – Елисей чувствовал – ранит слишком сильно. Елисей потянулся и накрыл рукой Глашины пальцы, неподвижно лежавшие на столе, – тонкие и холодные, как оружие.
– Когда вы виделись в последний раз?
– Накануне. Вместе сидели на лекциях. Вместе обедали. А потом расстались возле деканата.
– Понятно, понятно. Вы были близки?
– Очень, – кивнула Глаша.
Елисей испугался, что Двойра сейчас спросит, были ли девушки любовницами, но Двойра не спросила.
Выдержав некоторую паузу, психиатр продолжала:
– А скажи мне, Глашенька, она, эта девушка, как ее звали?
– Линара. Нара.
– Она говорила тебе что-то о своих суицидальных мыслях?
– Говорила раньше. Но последние полгода не говорила. И я думала, все наладилось.
– Да-а-а, вот так они и делают, – протянула доктор.
– Кто? – переспросила Глаша.
– Люди, решившиеся на самоубийство. Они говорят об этом, пока не решились, а когда решаются, перестают говорить. Им становится легче оттого, что они решились.
– Я не знала, – Аглая как будто оправдывалась.
А Елисей вспомнил, что да, примерно год назад дочь спрашивала у него психолога для Нары. Он дал телефон Насти Рязановой и забыл об этом. И теперь горько жалел о своем легкомыслии. Елисей встал, подошел к журнальному столику в глубине кабинета, взял коробку бумажных салфеток и передал Аглае, чтобы та могла вытереть слезы, висевшие на кончиках ресниц, которые девушка обычно красила зеленым, а сегодня не накрасила.
– Спасибо, пап.
– Ты очень горюешь? – продолжала Двойра.
– Очень.
– Плачешь?
– Всегда, когда рядом нет посторонних. С близкими людьми тоже всегда плачу. С моим парнем, с мамой… – («Ну, продолжи же список мной!» – подумал Елисей) – …с папой, – продолжила Аглая.
