Негатив положительного героя - Аксенов Василий Павлович (чтение книг TXT) 📗

Подняв лицо к потолку, Палмер ждала, когда излияния захлебнутся. Вопрос доброты был для нее мучительным. В ранней юности, глядя в зеркало на свое лицо и замечая в нем выражение доброты, она думала: «При моей внешности доброта – это единственное, на что я могу рассчитывать». Эти мысли приводили к некоторому самоистязанию: «То, что люди и, в частности, мужчины принимают за доброту, на самом деле может быть лишь самоскроенной маской, а по своей сути я, возможно, хитра и зла». Поездка в Россию усугубила это противоречие. Маска, кажется, слишком плотно прилепилась к губам и носогубным складкам. Все вокруг пили за ее доброту. Я неискренняя, самоистязалась она, я ловчу со своей добротой, и все из-за проклятых мужчин.

«Elevez-toi, Arcady, s'il tu plait» [15], – сказала она не по-английски, но от растерянности перед очередным поворотом судьбы и не по-русски. Школьная программа французского языка вдруг выплеснула из глубин еще один упругий фонтанчик милосердия.

Туристическое шоссе Скайлайн-драйв вьется по самому гребешку Голубого Хребта над долиной Шэнандоа, больше ста миль на юг. Справа открываются ошеломляющие закаты, слева благодетельные восходы. В зависимости от времени суток, разумеется. Но если вы в отрыве, разумеется, в разгаре гуманистической акции, вам может показаться, что небеса запылали одновременно с обеих сторон.

Палмер выбрала этот путь инстинктивно и только лишь потом поняла, что пытается уйти от представителей сил порядка. Она вела свой автомобиль, стараясь сгонять с лица всякие промельки доброты. Рядом в распаханном по всем швам фраке кучей осело тело министра. Не видя никакой манифестации небес, он храпел в отключке, однако временами вздрагивал и четко отвечал на неслышные вопросы: «Не состоял! Не был! Не подписывал! Не докладывал! Не брал!» Однажды вдруг вспучился, забормотал: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, прости и защити!» – и рухнул снова.

По прошествии получаса, взглянув в зеркальце, Палмер увидела плотно идущий вслед за ней «шевроле» с сигнальной перекладиной на крыше. Маске викинга за его ветровым стеклом не хватало только двух коровьих рогов по бокам головы. Ну что ж, сержант Айзексон, вот сейчас мы и проверим ваши человеческие качества!

X. ФИЗОЛИРИКА

Теперь стало известно, что Мексику, как и весь Американский материк, загрязнили европейцы. Не приплыви они туда, еще бы века царил первозданный рай, не знали бы даже и болезнетворных микробов. На каравеллах привезли также алкоголь, а вместе с ним и склонность к пьянству. В обратное путешествие, правда, отправился никотин, но сводить счеты было бы «политически некорректно». Главное, произошло нравственное загрязнение. Изумленные индейцы познакомились с таким феноменом, как насилие. До этого здесь не было ничего подобного. Не назовешь ведь насилием человеческую жертву к открытию Храма Солнца в стране ацтеков, когда сто тысяч стояли в очереди на заклание, а жрецы валились с ног после многодневного вырубания сердец из грудных клеток. Века, впрочем, прошли, остались от них среди прочего и сильные доводы в спорах о пагубности «европоцентризма». Загрязнение природы расширяется.

В сентябре 1992 года советский физик профессор Черноусенко вдруг оказался самым популярным человеком в Мексике. В те дни в городе Морелия, что на Центральном плоскогорье, населенном потомками ацтеков, происходил экологический семинар писателей и ученых. Черноусенко делал там доклад о Чернобыле. Ему, что называется, и карты в руки: ведь он там был в первый же день и руководил участком очистительных работ. Там и дозу получил радиации сатанинскую.

На конференции он прокручивал кассету с неизвестными доселе кадрами. Изумленные участники видели, как солдат без всякой защиты, если не считать нагольных тулупов, посылали счищать лопатами смертоносный шлак с плоской крыши взорвавшейся АЭС. Неизвестно, влияет ли проникающая радиация на эмоциональную сферу, однако в зоне очистительных работ царил большой подъем. В отличие от молодых солдат, профессор знал о последствиях, но в укрытии тоже не отсиживался. Должно быть, сказался «шестидесятнический» идеализм, как в фильме «Девять дней одного года».

Через шесть лет после Чернобыля он был жив и активен, хотя формула его крови казалась медикам документом внеземного происхождения.

Выступление Черноусенко и сама его личность вызвали сенсацию. В перерыве его обступили журналисты. Он развивал тезисы доклада. Все оставшиеся ему дни он посвятит борьбе с атомной энергией. Последствия того, что мы уже натворили, ужаснут человечество, однако можно еще спастись, если остановиться немедленно. Необходимо объявить полный запрет на какое бы то ни было использование атомной энергии! Выбросить все расчеты, расколотить реакторы! Увы, это утопия. Международная атомная мафия никогда не допустит такого поворота. МАГАТЭ – это свора циничных дельцов. Человечество – в западне!

Глаза Черноусенко пылали загадочным сиянием, он резко откидывал косую соломенную челку, руки выскакивали из рукавов, топорщились плечи тяжелого пиджака. Журналисты тоже впадали в экстаз: в стране шла бурная дискуссия о своей собственной АЭС. Черноусенко с его жертвенной дозой радиации стал, что называется, cause celebre.

На следующее утро участники конференции на трех автобусах отправились в высокогорный край для осмотра живописного и пока еще экологически чистого озера. Мы с Владимиром, двое русских среди многонациональной публики, сидели рядом. Через проход расположился американец Джеф Уилкерсон, директор Мексиканского института тропической природы. Время от времени я помогал двум профессорам объясняться друг с другом. Бледное лицо Черноусенко выражало какое-то как бы не совсем уместное лукавство. Эйфория, похоже, еще не улетучилась. Интервью с одной журналисткой затянулось, кажется, почти до утра.

Потом он замолчал. Я не сразу обратил на это внимание, а когда взглянул, испугался. Откинув назад голову и закрыв глаза, он быстро синел. «Слушай, мне чертовски плохо, – проговорил он. – Я забыл свои лекарства в Лондоне. Похоже, отдаю концы». Рука его заплясала на подлокотнике. Автобус, словно самолет, входил в облако. Справа, сквозь клочья, зияли глубины оставшейся внизу долины, отсвечивали водные пятна причудливых конфигураций, коробились редкие наросты деревень. Пульс у Черноусенко то скакал стреноженным конем, то пропадал среди жил. Глаза то закатывались, то сосредоточивались на какой-то точке как бы в неимоверном усилии «не потерять лица» в ходе заоблачной агонии.

Началась тревога. Автобус остановился среди туч. Примчались два мотоцикла сопровождения. Мы с Уилкерсоном вытащили обвисающего Владимира на дорогу. За нами спрыгнули две юные девушки Тао и Эви Каризмас, дочери писателя, борца за окружающую среду. Полицейские остановили фермерский пикап. Владимира положили в кузов. Мы с Джефом и девушки расположились по краям, ухватившись за железные борта. Два мотоцикла и пикап начали головокружительный спуск с шоссе в близлежащую деревню, где была больница. Черноусенко лежал лицом к облачным проемам. Рубашка на груди расстегнута. Грозно выпирают ребра. Подвывает сирена. Болтается из стороны в сторону православный крестик. Вскоре мы прибыли.

В райцентре, очевидно, уже знали, что везут сеньора, которого еще вчера все видели по телевидению. По ухабистой мостовой мы продвигались через толпу сельчан, похожих на наших горных армян, таких же маленьких и широких. В патио больницы уже ждали доктор, фельдшер и две медсестры, тоже маленькие и широкие. Из окон выглядывали больные, их лица выражали едва ли не гомерический интерес: сеньор Серноухио, звезда экрана, почтил бессознательно их забытую Богом больничку!

Тао и Эви выпрыгнули первыми, две нежные столичные стиляжки в псевдонародных дизайнеровских пончо, каких здесь никогда и не видывали. Откидывая пряди и простирая руки, быстро заговорили на языке, который, хоть и был «мексиканским», возможно, был не совсем понятен окружающим.