Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве (книги онлайн полные .txt) 📗

Но так продолжалось не больше года, потом дела пошли еще хуже. Под всякими предлогами Жизель

стала поздно возвращаться домой. Иногда даже она покидала нас по воскресеньям, так как должна была

сопровождать в поездках своего патрона, о котором она говорила со смущавшим меня восторгом. Да и в ее

молчании появилось что-то новое; и в ее глазах я уже читал не скуку, а тоску и жалость. Выпадали, правда, и

такие дни, когда она бывала мила со мной, но и тогда в ее поведении чувствовались принужденность и

раскаяние. Я, право, не знаю, чем бы это все кончилось, если бы вспыхнувшая война не привела к неожиданной

развязке. Меня призвали в армию и отправили в Эльзас, я был ранен в одной из первых перестрелок этой

“странной” войны, попал в плен и в лагере для военнопленных узнал, что Жизель ждет третьего ребенка.

Она была натурой честной. И после моего возвращения, конечно, сказала бы мне правду, если

предположить, что в этом была необходимость. Но мне не суждено было больше ее увидеть. Эвакуируясь в

департамент Нижняя Луара, где у Омбуров под Анетцом был домишко Эмеронс, стоящий на берегу реки, вся

семья попала в бомбежку. Жизель с отцом были убиты в вагоне, матери размозжило ноги. Лора и трое детей

остались невредимы. Я говорю “трое”, ибо к этому времени у Жизели родился сын — Бруно.

Когда в 1945 году я вернулся домой, ему было пять лет, Мишелю и Луизе — восемь. Моя теща

превратилась теперь в калеку — она не могла передвигаться без костылей и выходить из дому, — однако

легкомыслия своего не утратила, и Лора, ставшая совсем взрослой девушкой, фактически одна воспитывала

детей у себя в доме № 27 на “маминой” стороне, как они говорили, в отличие от “папиной” стороны, где был

дом № 14.

Я ни о чем не стал спрашивать. Омбуры тоже молчали. Но когда я сказал, что собираюсь забрать детей к

себе, Лора взглянула на меня с таким безграничным уважением, что я даже смутился.

— Вам пришлось много пережить, Даниэль. Если вы ничего не имеете против, я по-прежнему буду вести

ваше хозяйство.

— Пусть ведет, — взглянув на меня искоса, сказала мадам Омбур. — Надеюсь, на ваше счастье, она не

выйдет замуж.

И вот началось беспрестанное снование взад и вперед. Я имею в виду не беспрестанное движение, в

котором пребывают все жители предместий и которое каждое утро уносит их в Париж, а между семью и

восемью часами вечера возвращает домой. Я говорю здесь о своеобразии нашей жизни: Лора, дважды хозяйка, а

вернее, дважды прислуга, целыми днями сновала из дома в дом, из кухни в кухню; то бежала готовить какой-

нибудь отвар, то возвращалась подмести пол, и так до позднего вечера, когда наконец, в последний раз перейдя

улицу, она благопристойно возвращалась ночевать в дом матери.

Колесо завертелось. Я не заметил, как пролетел год, два, три, пять лет. Я снова стал мосье Астеном для

тридцати учеников. Я получил назначение в лицей в Вильмомбле. Дети поступили в начальную школу, затем в

лицей. Мы завели собаку, холодильник и телевизор. Разумное ведение хозяйства позволило мне даже заново

перекрыть крышу нашего дома. И потекла тихая, однообразная жизнь, которая, казалось, устраивала всех. Я

ничего не ждал, ни на что не надеялся. С меня достаточно было привычных маленьких радостей: короткой

передышки по четвергам, более продолжительной во время летних каникул (мы проводили их в Анетце), ласк

своей дочки, наград Мишеля и чуть-чуть прилежания Бруно — его лень меня просто оскорбляла, даже Омбуры,

стыдливо потупившись, признавали, что он рос трудным ребенком.

Г Л А В А I I I

Озарений в жизни не бывает. Порой сознание наше пронзает яркая, как молния, вспышка, но это всего

лишь первый толчок. Едва она осветит темные его глубины, пробудит его, как тут же гаснет, и мы снова

погружаемся в рутину старых привычек. Но совесть проснулась, и теперь она уже не даст нам покоя. Одно дело

— почувствовать свою ответственность в целом, другое — быть на высоте при всех обстоятельствах.

И вот начинаются мелочные придирки. Сидя на своем насесте, я часами, пока мои сорванцы пишут

контрольную работу, взвешиваю все свои “за” и “против”. Сотни раз я обвиняю себя. Сотни раз нахожу себе

оправдание… “В конце концов, чего не хватает этому мальчишке? Я обращаюсь с ним так же, как со своими

старшими детьми. Точно так же, как их, я каждый вечер и каждое утро целую его, а если наказываю, то делаю

это скрепя сердце. Он не может пожаловаться, что о нем мало заботятся. Его хорошо кормят и хорошо одевают

— я не жалею на это денег. Я трачу на него даже больше, чем следует. У него есть электрическая железная

дорога, десятка три маленьких автомашин, подъемный кран, велосипед, то есть все дорогие игрушки

современных детей, о которых в его возрасте я не смел и мечтать. К тому же он мог бы заработать 500 франков,

если бы стал первым учеником, и 250, если бы вышел на второе место в классе, не моя вина, что он не

заставляет меня раскошеливаться, как частенько делает его старший брат. Одному богу известно, сколько мне

приходится возиться с его домашними заданиями! Мало того, что я целыми днями долблю одно и то же в лицее,

так еще в собственном доме меня ждет оболтус, которого я натаскиваю из вечера в вечер, чтобы хоть что-нибудь

вбить в его пустую голову”.

Тянется вверх чья-то рука. Я спрашиваю сквозь зубы:

— В чем дело, Дюбуа? Хорошо, выйдите, только не сидите там четверть часа, как обычно.

Предательски приподнимаются крышки у двух парт: конечно, идет тайное совещание. Я прикрикиваю:

“Лоранти, Мартлен, получите по сто строчек!” — и снова погружаюсь в свои мысли; подперев ладонью

подбородок, я то смотрю на класс, то пробегаю глазами лежащую передо мной тетрадь, но не вижу ни того, ни

другого. “Так ты сказал, что занимаешься с ним? Вот действительно признание. Ты говоришь так, словно то, что

ты делаешь для сына, стоит тебе усилий. Сознательных усилий, столь привычных для тебя. Ты никогда не дашь

повода упрекнуть себя в несправедливости. Ты даже не строг с ним, это правда, но разве в этом дело?

Некоторые люди придерживаются весьма суровых взглядов на воспитание, но от этого они не меньше любят

своих детей. Только любовь их требовательная. Ты же лишь механически выполняешь свой долг, а это верный

способ не выполнять его как следует”.

Я снова сжимаю голову руками, уже не обращая внимания на шум в классе, и снова начинается

нескончаемый спор между преподавателем и отцом. “Ну, полно, полно, — говорит мосье Астен, — ты

преувеличиваешь. Ты до безумия боишься, что тебя кто-нибудь осудит. Ты готов даже делать для него больше,

чем необходимо, то есть делать лишнее, готов обходиться с ним мягче, то есть стать менее справедливым, лишь

бы только о тебе не сказали ничего плохого”. Но отец, еще во многом похожий на преподавателя, который не

умеет просто подходить к некоторым проблемам, отвечает ему в том же тоне: “Необходимость?

Справедливость? Но, может быть, главное как раз заключено в том, что не является необходимым, в том, что не

имеет никакого отношения к справедливости и несправедливости?”

Ведь действительно я так старался быть добрым отцом, примерным отцом, который умеет ладить со

своим сыном и не знает разлада с самим собой. Не знать разлада с самим собой! До этого мне было еще так

далеко. И как я возненавидел позднее этого человека, который мечтал о своем душевном спокойствии. Но какая

длинная лестница вела от равнодушия к тревогам, к живому интересу, к горячей взволнованности, к тем

высотам, где захватывает дыхание и начинает бешено колотиться сердце. Теперь, когда я думаю об этом

мрачном периоде (точно не могу сказать, сколько он длился: два-три года), мне кажется, что я действительно