Здравствуй, грусть (сборник) - Саган Франсуаза (книги без сокращений TXT) 📗
– Я считаю, что вы должны ему сказать.
А вдруг произойдет то, что уже случалось, и не раз, а Бернара не будет рядом… Жозе побелела от страха. Она плохо представляла себе Бернара в роли отца. А вот Жака… наоборот. Он со смущенным видом стоял бы у ее изголовья и с улыбкой смотрел на своего ребенка. Нет, право, бред какой-то.
– Давайте вернемся, – сказала Жозе.
Они медленно поехали в сторону Парижа. Когда Жозе повернула к Елисейским полям, Николь схватила ее за руку.
– Не отвозите меня сразу домой, – попросила она.
В ее голосе прозвучала такая мольба, что Жозе внезапно поняла, на что похожа сейчас ее жизнь: одинокое ожидание, страх смерти и эта тайна. Ей стало безумно жаль Николь. Они пошли в кино. Через десять минут Николь, шатаясь, встала, и Жозе последовала за ней. Уборная в кинотеатре была чудовищная. Жозе рукой придерживала мокрый лоб Николь, пока ту рвало, испытывая одновременно и жалость, и отвращение. Дома ее ждал Жак; рассказывая о прожитом дне, он был довольно нежен и даже назвал ее «своей бедной старушкой». Потом он предложил ей сходить куда-нибудь, решив прогулять на этот раз свои вечерние занятия на факультете.
Глава 6
Два дня подряд Жозе тщетно пыталась дозвониться до Бернара, чтобы убедить его вернуться. Писать ему надо было «до востребования». Она попыталась уговорить Николь съездить в Пуатье, та отказалась категорически: у нее теперь были постоянные боли. Услышав это, Жозе страшно испугалась. Она решила сама съездить за Бернаром и попросила Жака поехать с ней. Он отказался из-за занятий.
– Но мы же в один день управимся, только туда и обратно, – настаивала Жозе.
– Ну конечно! Совсем недолго!
Ей захотелось ударить его. Он был непреклонен, все всегда упрощал, и она бы дорого дала за то, чтобы он хоть на секунду вышел из себя, засомневался, стал бы оправдываться. Он властно взял ее за плечи:
– Водишь ты хорошо, тебе вполне хорошо и одной. А потом, лучше тебе с этим типом увидеться наедине. До его отношений с женой мне дела нет. А вот с тобой – да, это меня касается.
Говоря последнюю фразу, он сморгнул.
– Ой, ну послушай, ты же знаешь, – сказала она, – это ведь все давно…
– Я ничего не знаю, – ответил Жак. – Но если узнаю что-нибудь, уйду.
Она смотрела на него с изумлением и какой-то смутной надеждой.
– Ты меня ревнуешь?
– Да не о том речь. Делиться я не умею.
Он резко привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Неловкость его жеста тронула Жозе, и она притянула его к себе, прижалась к нему. Она целовала его в шею, в плечо сквозь толстый свитер, улыбалась и повторяла задумчиво: «Так ты уйдешь? Уйдешь?» Но он не двигался, молчал, и у нее было ощущение, что она влюблена в медведя, повстречавшегося ей в лесу, медведя, который, быть может, и любит ее, но не может сказать этого, обреченный на бессловесность.
– Ну ладно, – ворчливо сказал наконец Жак.
И она уехала одна. Рано утром села за руль своего автомобиля и теперь медленно катила среди по-зимнему обнаженных деревьев. Было очень холодно, и бледные, искрящиеся лучи солнца лились на голые поля. Она опустила верх автомобиля, подняла высокий ворот свитера, который взяла у Жака, но лицо ее стыло на морозе. Дорога была совершенно пустынна. В одиннадцать часов она остановилась у обочины, сняла с заледеневших рук перчатки и закурила сигарету, первую после отъезда. На минуту она замерла, откинув голову на высокую спинку сиденья, и с закрытыми глазами медленно вдыхала дым сигареты. Несмотря на холод, она почувствовала, что солнце пригрело ее сомкнутые веки. Тишина стояла мертвая. Открыв глаза, она увидела ворону, севшую неподалеку от нее на поле.
Выйдя из машины, Жозе пошла по дороге среди полей. Она двигалась так же беззаботно, как двигалась бы в Париже, и в то же время ей было как-то тревожно, она прошла мимо фермы, мимо нескольких деревьев, конца дороге видно не было. Через какое-то время Жозе обернулась; черный, преданно ждавший ее автомобиль еще можно было разглядеть вдали на шоссе. Обратно она возвращалась еще медленней. Ей было хорошо. «Но ведь должен же быть ответ, – сказала она вслух, – и даже если его нет…» Ворона, каркнув, улетела. «Я люблю такие передышки», – опять произнесла она вслух, бросила окурок и тщательно раздавила его ногой.
К шести часам она добралась до Пуатье и долго искала гостиницу, где жил Бернар. Темный, с большой претензией обставленный холл «Щита Франции» показался ей чудовищным. По длинному коридору, где лежал бежевый ковер, о который она то и дело спотыкалась, ее провели к номеру Бернара. Он писал, повернувшись спиной к двери, и рассеянно сказал: «Войдите». Удивившись ответному молчанию, обернулся. И только тогда она вспомнила о письме и о том, что могло значить для него ее появление здесь. Она попятилась. Но Бернар уже сказал: «Вы приехали!» – и протянул к ней руки; его лицо так преобразилось, что у Жозе мгновенно промелькнула мысль: «Вот, значит, какое лицо бывает у счастливого человека». Он прижимал ее к себе, душераздирающе медленно терся головой о ее волосы, а она стояла, окаменев, и думала только об одном: «Надо же ему все объяснить, это же гнусно, надо все сказать».
Но он снова заговорил, и каждое его слово становилось препятствием на пути к правде:
– Я и не надеялся, не смел надеяться. Это слишком прекрасно. Как мог я так долго жить без вас! Это так странно – быть счастливым…
– Бернар, – сказала Жозе, – Бернар!
– Знаете, даже забавно, я ведь представлял себе все совсем по-другому. Я думал, это выйдет как-то бурно, я засыплю вас вопросами, а тут я словно обрел что-то давно знакомое. Что-то, чего мне не хватало…
– Бернар, я должна вам сказать…
Но она уже знала, что он не даст ей договорить и что она промолчит:
– Не говорите ничего. За такое долгое время со мной впервые происходит что-то настоящее.
«Так оно, вероятно, и есть, – думала Жозе. – Жена по-настоящему любит его, ей грозит настоящая беда, вот-вот разразится настоящая драма, а для него единственная подлинность – в его заблуждении, и я к тому же молчу и не разубеждаю его. Настоящее счастье – моя любовь к нему. Но ведь лежачего не бьют». И она решила ничего не говорить. Промолчать ей было нетрудно, ни жалости, ни иронического отношения к Бернару у нее не было, она чувствовала себя в полной мере его соучастницей. Когда-нибудь, без сомнения, она так же обманется и так же, как он сейчас, будет играть в счастье.
Он повел ее пить белое смородиновое вино в «Кафе де Коммерс». Много говорил: о ней, о себе, и говорил хорошо. А она уже очень давно ни с кем не разговаривала. И стала жертвой страшной усталости и нерастраченной нежности. Пуатье взял ее в плен: желто-серая площадь, редкие прохожие в черном, любопытствующие взгляды посетителей кафе и платаны, раздетые наступившей зимой, – все это было принадлежностью того абсурдного мира, о существовании которого она знала всегда и в который ей суждено было еще раз погрузиться. Ночью, лежа рядом с уснувшим Бернаром (ей было тесно и неудобно рядом с ним, а рука его как-то по-хозяйски лежала на ее плече), она долго разглядывала крупные цветы на обоях, время от времени освещавшиеся фарами проезжавших автомобилей. Было спокойно. Через два дня она скажет Бернару, что пора возвращаться. Она подарит ему два дня из собственной жизни, два счастливых дня. И, разумеется, они дорого обойдутся и ей, и ему. Но она думала о том, как Бернар долгими ночами вот так же смотрел на эти безобразные, слишком грубо прорисованные цветы. В конце концов ей тоже нужна передышка. Даже ценой лжи во спасение.
Глава 7
Андре Жолио решил, что Беатрис должна стать его любовницей. Он понял, что, во-первых, она талантлива, а во-вторых – до умопомрачения честолюбива: то и другое его привлекало. Ну и, конечно, к красоте Беатрис он тоже не был равнодушен, к тому же ему, утонченному эстету, льстила мысль, что они будут неплохо смотреться вместе. Это был сухощавый, если не сказать тощий, человек с довольно неприятной саркастической улыбочкой, и в пятьдесят лет сохранивший неподобающие возрасту юношеские повадки. Из-за этого он даже прослыл гомосексуалистом, а отчасти и сам поддерживал этот слух: как известно, эстетизм порой приводит к весьма недостойным отклонениям; словом, Андре Жолио был из тех людей, которых называют «яркими», потому что они отличаются некоторой независимостью и в своей среде держатся вызывающе. Жолио был бы совершенно несносным, если б не относился к себе с неизменной иронией и не был бы по-настоящему щедрым, когда речь шла о деньгах.
