Сердце – одинокий охотник - Маккалерс Карсон (книги бесплатно без TXT) 📗
Сингер почувствовал такую робость и смущение, каких еще никогда не испытывал. Он сел возле кровати и сложил руки на краешке покрывала. Глаза его не отрываясь смотрели в лицо другу: он был смертельно бледен. Роскошное одеяние Антонапулоса его поразило. Он сам посылал ему эти вещи в разное время, но не представлял себе, как они будут выглядеть вместе. Грек стал еще громадное, чем он его помнил. Под шелковой пижамой были видны огромные дряблые складки живота. Голова на белой подушке выглядела гигантской. Лицо его дышало безмятежным покоем, и казалось, он едва замечает присутствие Сингера.
Сингер несмело поднял руки и заговорил. Его сильные, умелые пальцы складывали знаки с заботливой точностью. Он говорил о холодной зиме и о долгих месяцах разлуки. Он вспоминал далекое прошлое, кошку, которая умерла, ювелирную лавку, место, где он теперь жил. При каждой паузе Антонапулос милостиво кивал головой. Сингер рассказывал о четырех своих знакомых и об их долгих бдениях у него в комнате. Глаза друга были влажными, темными, и Сингер видел в них свои маленькие квадратные отражения, которые он замечал там и раньше множество раз. Горячая кровь снова прилила к его щекам, и руки задвигались быстрее. Он долго рассказывал о черном докторе, о том, другом, с дергающимися усами, и о девушке. Его руки все торопливее и торопливее складывали слова. Антонапулос важно кивал. Сингер жадно наклонялся к нему: он глубоко вздыхал, и в глазах его стояли светлые слезы.
Вдруг Антонапулос медленно прочертил в воздухе круг своим пухлым указательным пальцем. Палец сделал круг в сторону Сингера и потом ткнул его в живот. По лицу толстого грека расплылась улыбка, и он высунул большой розовый язык. Сингер засмеялся, и руки его заплясали с бешеной скоростью. Плечи у него дрожали от смеха, а голова беспомощно откинулась назад. Он сам не знал, чему смеется. Антонапулос завращал глазами. Сингер продолжал закатисто хохотать, пока у него не сперло дыхание и не задрожали пальцы. Он ухватился за руку друга, чтобы почувствовать опору и успокоиться. Хохот у него теперь вырывался отрывисто, спазмами, как икота.
Антонапулос первый принял серьезный вид. Его маленькие пухлые ступни вылезли из-под покрывала. Улыбка сошла с лица, и он стал капризно лягать одеяло. Сингер поспешно поправил постель, но Антонапулос нахмурился и царственным жестом подозвал проходившую по палате сиделку. Когда она расправила одеяло по его вкусу, толстый грек так величественно наклонил голову, что его кивок скорее напоминал благословение, чем благодарность за услугу. Потом он снова важно повернулся к своему другу.
Разговаривая, Сингер не чувствовал, как бежит время. Но когда сиделка принесла Антонапулосу на подносе ужин, он сообразил, что уже поздно. В палате зажгли электричество, и за окнами потемнело. Перед другими больными тоже поставили подносы с ужином. Все отложили свою работу (кое-кто плел корзины, другие мастерили что-то из кожи или вязали) и вяло принялись жевать. Рядом с Антонапулосом все они казались очень больными и бесцветными. Многим не мешало бы постричься, да и одеты они были в ветхие серые ночные рубахи с разрезом на спине. Они с удивлением глазели на двух глухонемых.
Антонапулос поднял крышку на своей тарелке и внимательно обследовал еду. Это была рыба с овощным гарниром. Он взял руками рыбу и поднес поближе к свету, чтобы получше ее разглядеть. Потом с аппетитом принялся есть. Во время ужина он показывал Сингеру своих соседей по палате. Ткнув рукой в сторону какого-то человека в углу, он скорчил гримасу отвращения. Тот в ответ зарычал на него. Грек рукой показал Сингеру одного юношу, заулыбался ему, закивал и замахал пухлой рукой. Сингер был слишком счастлив, чтобы чувствовать неловкость. Но все же, чтобы отвлечь приятеля, он взял свои свертки и положил на кровать. Антонапулос развернул пакеты, но киноаппарат его нисколько не заинтересовал. Он снова принялся за ужин.
Сингер написал сиделке записку, объяснив насчет киноаппарата. Она вызвала врача-практиканта, а тот в свою очередь – доктора. Все трое посовещались, с любопытством поглядывая на Сингера. Новость дошла до больных, и они стали возбужденно приподниматься со своих подушек. Один Антонапулос был невозмутим.
Сингер заранее научился крутить кинокартины. Он поставил экран так, чтобы его было видно всем больным. Потом запустил в ход проекционный аппарат и стал крутить пленку. Сиделка собрала подносы с посудой, и свет в палате выключили. На экране замелькала комическая мультипликация с Мики-Маусом.
Сингер следил за лицом своего друга. Сначала Антонапулос был поражен. Он приподнялся, чтобы лучше видеть, и совсем встал бы с кровати, если бы его не удержала сиделка. Потом, сияя, он впился глазами в экран. Сингер видел, что другие больные переговариваются и тоже смеются. Из коридора появились санитары и сиделки, вся палата пришла в движение. Когда Мики-Маус кончился, Сингер пустил мультипликацию о приключениях бывалого моряка. Когда кончилась и она, он решил, что на первый раз развлечений достаточно, и включил свет. В палате воцарился покой. Когда врач-практикант спрятал аппарат под кровать Антонапулоса, Сингер заметил, что его друг исподтишка обводит глазами больных, проверяя, все ли сознают, что эта вещь принадлежит ему.
Сингер снова заговорил. Он знал: скоро его попросят уйти, но мыслей накопилось много, и он боялся, что не успеет их высказать в такое короткое время. Он, лихорадочно спеша, старался выговориться. В палате лежал старик, голова у него тряслась после паралича, и он беспомощно дергал себя за седые бровки. Сингер позавидовал этому старику – ведь он каждый день проводит рядом с Антонапулосом. Сингер с радостью поменялся бы с ним местами.
Грек стал шарить у себя на груди. Он достал медный крестик, который раньше носил на грязной веревочке. Теперь крест висел на шелковой красной ленте. Сингер вспомнил свой сон и рассказал его другу. Он так торопился, что иногда даже путался в знаках, и ему приходилось, встряхнув руками, начинать все сначала. Антонапулос следил за ним своими темными сонными глазами. Неподвижная фигура в дорогих ярких одеждах напоминала мудрого короля из легенды.
Дежурный врач продлил Сингеру время свидания на целый час… Но в конце концов он, протянув худую волосатую кисть, показал на часы. Больные укладывались на ночь. Рука Сингера замерла в воздухе. Он схватил друга за плечо и пристально заглянул ему в глаза, как делал дома каждое утро, когда они расставались перед работой. Наконец он, пятясь, вышел из палаты. В дверях его руки судорожно простились с другом, а потом сжались в кулаки.
В лунные январские вечера Сингер, если только он не был чем-нибудь занят, по-прежнему бродил по улицам города. Судачили теперь о нем напропалую. Старая негритянка рассказывала кому ни попадя, что немой знает все повадки духов с того света. Один рабочий на сдельщине утверждал, будто служил с немым на фабрике в этом же штате, и бог знает что о нем плел. Богатые думали, что Сингер богат, а бедные считали его таким же бедняком, как они сами. А так как опровергнуть эти слухи было некому, они обрастали чудесами и обретали правдоподобие. Каждый рисовал немого таким, каким ему хотелось его видеть.
6
Почему?
Вопрос этот всегда занимал Бифа, и его мысль работала над ним незаметно, как работает сердце. О чем бы он ни размышлял – о людях, о вещах или об идеях, – вопрос «почему?» не оставлял его в покое. В полночь, на рассвете, среди бела дня. Думал ли он о Гитлере и о слухах, что будет война. О ценах на свиной окорок и о налоге на пиво. Но особенно занимала его загадочная персона немого. Почему, например, Сингер куда-то ездил на поезде, а когда его спрашивали, где он был, делал вид, будто не понял вопроса? И почему все упорно думают, что немой именно такой, каким они хотят, чтобы он был, хотя скорее всего тут происходит весьма странная ошибка? Сингер сидел за столиком посреди зала три раза в день. Ел все, что ему подавали, кроме капусты и устриц. В неблагозвучной разноголосице толпы только его не было слышно. Он больше всего любил нежную зеленую фасоль и аккуратно накалывал стручки на вилку. А подливку подбирал сухариками.
