Жил-был мент. Записки сыскаря - Раковский Игорь (книги регистрация онлайн txt) 📗
— Конечно. Здравствуй, брат, — сдержанно произнес Вадачкория.
***
Из мешка, сумки и чемодана извлекались и пахли, Боже же ты мой, как пахли! Фасоль, тархун, петрушка, кинза, баклажаны, помидоры, фасоль, орехи, круг сулугуни и ещё какие-то травы и специи. Потом громадный кусок мяса, завёрнутый в кальку, курица, бутылки с ткемали, бутылки с вином и прозрачная как слеза-чача, бекмес и ещё, и ещё.
— Приготовим. Потом Кушать будем. Поможешь?
И они готовили. Я метался по кухне — резал, что скажут, мыл, что попросят. Мы немного выпивали грузинского вина, оно пахло непередаваемым запахом гор и долин. Короче, Грузией.
***
Стол был полон. Волшебные запахи бродили из комнаты в комнату. Вылетали на улицу. Заставляли прохожих замереть, блаженно улыбнуться и прикрыть глаза. Наверно они мечтали о море, об отпуске… Кто их знает, этих прохожих…
Кекелия и Вадачкория пели. Я и не пытался подвывать. Мы пили, но вино кружило голову, а не тупо пьянило.
***
Вадачкория меня разбудил.
— Вставай! Мы улетаем.
— Как, уже?
— Ты летишь с нами. Твоя жена дала твой паспорт и удостоверение. Я с твоим начальником договорился.
***
И был розовый закатный Тбилиси. Терраса, тихий шелест листьев. Красный огонь вина в стаканах. Шашлык…
— Я хочу произнести тост за нашего дорогого московского гостя…
Море в Поти, бурун перед форштевнем буксира, надсадный вой сирены, теснота рубки, Наталия со спицами и клубком шерсти:
— У вас в Москве прохладно, я вяжу тебе свитер.
Кофе на набережной. Разговоры.
***
Я вернулся. Я вернулся к жизни. Она, жизнь, вернулась ко мне. Вот и всё.
Про туалетную бумагу
У капитана кожа на носу шелушилась. Он её тёр пальцем. Маленькие капельки крови манили мух. Офицер махал свободной рукой. На плечах из-под ремней были видны белые разводы.
— Помните, сначала граната, а потом вы.
Солнце палило. Ветер закручивал маленькие смерчи на обочине дороги. От машин несло соляркой. Было страшно и неуютно. Хотелось блевать.
— По сигналу первый взвод — прямо на кишлак. Сигнал не проспи, лейтенант.
Я кивнул. Каска сползла на глаза.
***
Все заорали:
— Ракета!!!
Шарахнуло по зелёнке. Два горбатых величаво выплыли из-за горушки. Шипение НУРСов. Стволы «Шилок» зашлись в истерике. И мы пошли. Некоторые побежали. Камни шуршали под ногами. Справа, из-за крайнего дувала пыхнуло.
— Давай, — толкнул кулаком в спину сержанта.
За ним, коряча ноги, с матом-перематом бежали солдаты. От танкового выстрела взлетел на воздух, кувыркаясь кусками глины в синем небе, кусок дувала. Мы входили в кишлак.
***
— Думал, война всё спишет, у нас — не у Пронькиных, не сорвёшся.
— Сука он был, товарищ лейтенант.
Плечи солдата были прямые, руки грязные, каску он где-то потерял. Подшлемником вытирал лицо.
— И что мне делать? Как ты думаешь?
Солдат пожал плечами.
***
— Потери? — спросил комбат. Мы сидели в позе орлов за уцелевшем дувалом. Я протянул ему удачно найденный мною камень. Камень был плоский, с гладкими краями и стрелообразной формы. Комбат благодарно
кивнул.
— Нет потерь. Три раненых, контузия. БТР в ремонт, у него помпа полетела… По мелочам, у личного состава поносы, как обычно.
— Понос — это ***во. А что раненые, один, говорят, в спину? Я промолчал. Комбат использовал камешек по назначению. Хлебнул воды. Я тяжело встал и поплёлся за начальством.
***
— Я на него зла не держу, но на гражданке встречу, замочу. Давай, держись, — сержант махнул рукой. «Мишка» молотил воздух винтами. Мелкие камни летели и больно жалили. Курить не хотелось. Хотелось домой. И туалетной бумаги.
Баян и гармошка
Деревня Дмитровка Панинского района Воронежской области находится недалеко от станции Перелёшино ЮВЖД России. Чтобы попасть в неё, надо идти меж пшеничного поля, и слева по ходу движения откроется маленькая деревенька Ясная Поляна. Она основана моим прадедом Ильёй, начитавшимся графа Толстого. А прямо вы увидите излучину реки, три пруда и, собственно, Дмитровку. Делится она на две части речкой. Там, где развалины барской усадьбы помещика и народовольца Дмитрия Перелёшина, а также сельмаг, правление колхоза и чудом сохранившееся здание церкви, она же склад и общественный туалет для местных алкашей. Это одна часть деревни — советская… Вторая — это кулацкая: избы, стоящие над речкой, сбегающие вниз огороды, деревянные мостки, на которых полощут бельё. Удушливый запах табака при закате солнца. Медленно оседающая пыль. Коровы с выменем, переполненным молоком, идут медленно и важно. Узнают своих хозяек, стоящих у открытых ворот. И гордо вытягивая шею, приподнимая тяжёлую голову и складывая трубочкой губы, чтобы «МУ» торжественно и как-то печально тянулось над речной поймой и терялось, заблудившись в роще на пригорке. Это идут они, кормилицы! Каждая из них, хлопая короткими и густыми ресницами, тараща влажный карий глаз, сворачивает в свой двор.
Линия фронта деревни лежит посередине моста, что над речкой. Там, где правление колхоза и сельмаг, живёт в избе под серой шиферной крышей Паша-баянист. У него три ордена, много медалей. И форма с погонами старшины. На избе табличка с красной звездочкой — здесь живет ветеран ВОВ. Его приглашают в школу, он там играет Дунайские волны, Славянку, День Победы. Баян красив и солиден. Медали сияют на груди ветерана. Ордена торжественны тусклой эмалью.
Гришка-гармонист живет в кулацкой стороне. Изба с чисто выскобленными полами, лоскутными половиками, побелённой русской печкой, фотографиями покойных родственников на стене, пучок полыни привешенный к притолке. Тёмные иконы в углу, запах лампадного масла, чая с чабрецом и резким запахом навоза и парного молока. Гришкины медали лежат в коробке из-под печенья, тусклые и потёртые. Орден Отечественной 2-й степени валяется на комоде, он красив и нов. Форму Гришка пропил — устроил праздник для деревенских, когда вернулся из госпиталя. У Гришки старая гармонь. От отца. Его часто зовут на вечеринки, на танцы и похороны. На похоронах он играет одну мелодию, «Раскинулось море широко». Играет так, что мелодия берет за горло, сдавливает грудь и воздуха не хватает для лёгких. Ноги у Гриши нет, она осталась в Севастополе.
Табличка, что Гриша ветеран ВОВ, есть на его хате, но какая-то пыльная, незаметная.
А большая часть моей родни из этой деревни. А Паши и Гриши уже нет. У одного на могиле стоит покосившийся крест, а у другого — металлическая пирамидка с тусклого красного цвета звездою. Перелешиных, дворянский род, не помнят. Только какой-то их истеричный отпрыск заправляет Московским Дворянским Собранием. Знает ли он про Пашу и Гришу? Конечно, нет. Быдло. Крестьяне.
Не скажу изюм
Нельзя.
— Нельзя, ну заладил. А в сухую можно? Мы тут Робинзона изображаем, а народ в Герате пьет и закусывает. Давай, а?
Народ делился на тех кто курил, на тех кто курил и пил, на тех, кто пил и не курил.
Мы принадлежали к последним. Нас было мало.
Попробовав местную анашу (она же дурь, крутяк и т. д. и т. п.) я понял: не моё. Першило в горле, нет кайфа. То ли дело водка, посидеть, потрепаться, закусить, покурить сигаретку. Водки не было. Айболиты шаманили над своим спиртом. Он у них был валютой. А валюту они берегли. Плюшкины хреновы. Собаки на спирту.
Часовых и караульных раздевали догола. Но голь была хитра. У часовых были чумовые глаза. Они реагировали на шорох. Начкар орал дурным голосом. На голос летела очередь. Страх висел в воздухе.
Хотелось расслабиться. Вернуться и Жить.
Лицо комбата было похоже на кирпич. По цвету.
— Если сунешься в деревеньку, погоны повесишь на стенку. Понял? Если не дай Бог что — под три-
бунал.
— Если что, будешь отвечать ТАМ, не здесь! Понял меня, ротный?
