Как закалялась жесть - Щеголев Александр Геннадьевич (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗
Закричать Илья не смог.
Ослепительная вспышка боли, родившись в промежности, выплеснулась за пределы Галактики. Большой Взрыв…
Человек мгновенно вспотел.
Гидравлический пресс — и тот был бы милосерднее.
— Если ты ниже соперника — это твое преимущество, — пошутил калека, не выпуская хватки.
Странные, пугающие ощущения распространялись из области паха, лишая воли и разума. Боль сжалась до размера теннисного мяча, но при чем здесь, вообще, боль? Мошонка раздавлена, потерянно думал Илья. Все раздавлено… гад… убить мало…
— Когда сможешь встать, уходи, — сказал ему монстр. И молодой человек послушно закивал, с ужасом глядя на сидящее на нем существо: уйду, уйду…
— Что за шум, а драки нет? — с наигранной веселостью возгласил Руслан, являясь из прихожей.
Некоторое время он оценивал ситуацию, меняясь в лице. Муж Эвглены Теодоровны, это убогое ничтожество, слез с тела Ильи и пополз ему навстречу. Руслан уже видел это существо. Хозяйка не знала, что любопытный менеджер однажды (в ее отсутствие) нашел повод побывать на Втором этаже; она вообще не подозревала о степени осведомленности своего сотрудника… впрочем, опустим это.
На лестнице застыла Ленка, словно боясь спускаться дальше. Когда убогий был уже метрах в трех, менеджер спохватился:
— Эй, стоять!
А потом полез за пистолетом.
Он дает мне секунду. И право на одну-единственную попытку.
Тремя энергичными махами разгоняю «струну» до максимальной скорости и только тогда бью. В полную силу, на уничтожение, — иначе бесполезно. Против пистолета — какой гуманизм?
Попадаю!
Хлыстовый удар в лоб — мой коронный. Пробивает лобную кость, если вложить душу. Скорость грузика на конце «струны» сумасшедшая, так что одного раза достаточно… Характерный хруст — награда за точность. Голова горе-вояки словно подпрыгивает, а сам он валится, оседает на пороге выхода из холла. Увы, он успел снять свой шпалер с предохранителя, даже дослать патрон успел, и теперь его палец непроизвольно жмет на спуск… БАЦ! БАЦ! БАЦ!.. Пули пролетают надо мной — в опасной близости.
Он в меня стрелял!
В меня!
За что?
Два прыжка, и я рядом. Эта скотина еще жива — вот так подарок! Если до сих пор я вольно или невольно щадил палачей, делая скидку на их молодость, то сейчас… сейчас… как же я вас ненавижу…
Темное бешенство отключает разум.
…Последнее, что вспомнил Руслан, прежде чем мир заволокло красным, были почему-то слова Эвглены Теодоровны, прозвучавшие давеча в машине. Нам с тобой рано еще на тот свет, сказала ему хозяйка, прося не отвлекаться от дороги.
Рано, подумал он. Рано. Рано…
…Кладу руку ему на шею. Гортань мелко трепыхается, острый кадык упирается в ладонь. Сжимаю пальцы — большой с указательным. Ногти рвут кожу, мелкие хрящи, сосуды. Когда пальцы соединяются, я вырываю это дело на хрен. В кулаке — кровавая мякоть…
И только тогда я прихожу в себя.
Гнев сменяется отвращением. Что я натворил? Боже, что я натворил… Меня трясет.
Тело врага агонизирует.
Ты стреляешь в инвалидов, герой? — думаю я. Знай, что инвалидам есть чем ответить.
Для рефлексий — не время и не место. Вытираю руку о его пиджачок. Подбираю «струну», эту лучшую из своих подруг; подбираю также пистолет (стандартный «ИЖ-71»), затем, со стволом наизготовку, вползаю в прихожую.
Ну, есть тут кто еще?
Никого. Выход из дома сияет, как дверь в рай: это на улице горят фонари. Сзади кто-то топает, шумно бежит по холлу; нет, не успеете, малыши, не остановите меня… Оборачиваюсь.
Балакирев! Правая рука изувечена, а в левой — стальная кастрюля, которую они называют контейнером… И что-то происходит. Что-то с грохотом взрывается — вспыхивает ярче тысячи солнц…
Ага!
Это просто я успеваю выстрелить.
Я успеваю.
Успеваю…
Мерзкая тварь, так похожая на человека, валится передо мной на колени, держась за живот, но я не смотрю, не смакую это зрелище, я уже развернулся, я отбросил ненужный более пистолет и взялся за дверную ручку.
Дергаю стеклянную дверь на себя…
Реальность расфокусирована. Вечерняя Москва плывет, уходит из-под ног. Единственное, за что цепляется мой взгляд — большой черный автомобиль, припаркованный к особняку.
Еще одно препятствие? Последний редут, который нужно взять?
Передняя дверца машины раскрывается, едва я появляюсь на крыльце. Из салона высовывается… Неживой Виктор Антонович. Широко улыбается и приглашающе машет мне: сюда давай, приятель, без церемоний!
Подает руку, чтобы я мог забраться на сиденье… Неужели ждал? Неужели предвидел, что именно сегодня и именно сейчас я вырвусь на волю?
Неважно.
Я — внутри. Неживой располагается на месте водителя — а на заднем сиденье… Я обмираю. Думал, ничто меня уже не сможет потрясти или, тем паче, удивить… Сзади, в полумраке, сидит мой брат.
Неживой кивает на него и заговорщически подмигивает: да-да, мол, это он — собственной персоной.
Как?! Какими силами моего боцмана принесло сюда аж из Роттердама?!
— Самолетом, — объясняет Неживой. — Я послал ему на сухогруз радиограмму. О том, что ты нашелся.
Брат смотрит на меня и плачет, не скрываясь. Я — тоже. Оба плачем и молчим. О чем тут говорить — вдобавок, при посторонних?
— Я ему все рассказал, — добавляет Виктор Антонович.
— Все? — спрашиваю я.
— Все.
— И про то, что меня пустили на корм для собак?
— Абсолютно точно.
— Не могу поверить, что это правда.
Неживой усмехается.
— А ты думал, происходит что-то запредельное? Дикие ритуалы, жертвоприношения, тайные капища? Коптящие факелы и багрово-красные лица? Это — кино. В жизни все проще. Самое ужасное, что есть в мире, оно очень буднично и обыденно, и совсем не так красиво, как вам бы, людям, хотелось. И творится оно при солнечном свете. Любой желающий может посмотреть и поучаствовать.
— А смысл? — не сдаюсь я. — В чем смысл?
— Ты как дитя, Саврасов. Твой брат, например, сразу понял… Что отличает боссов от простых смертных?
— Каких конкретно боссов? От политики, от бизнеса?
— Боссов — как существ. Как подвид.
— Ну… Любовь к деньгам, жажда власти…
— Сверхразвитое жизнелюбие. Все остальное — производные. Они любят свою жизнь. Они хотят ее длить и длить, а также захватывать в свою долгую жизнь тех, без кого им скучно. Не друзей и не возлюбленных, которых у них нет и быть не может. «Друзей». В кавычках. Тех, кто создает им иллюзию близости и душевного тепла. И эта их любовь — любовь к жизни, — поистине ужасна.
— Друзья в кавычках, любовь в кавычках… — Я то ли смеюсь, то ли все еще плачу. — Куски людей, господин полковник, свеженарезанные такие кусочки, они тут не в кавычки заключают, а во вполне практичные кастрюли!
— Дело не в том, господин Саврасов, что некоторые граждане помимо своей воли оказались звеном совершенно новой пищевой цепочки. Это, в конце концов, частность. Просто чья-то любовь к жизни всегда оплачивается чужими смертями. Всегда. «Великий Закон Равновесия», — назвал бы это обстоятельство какой-нибудь модный беллетрист, провозгласивший относительность добра и зла и выжимающий из этого немудреного тезиса хорошие «бабки»…
Странно как-то Неживой разговаривает. Недобрые ухмылки — его, а слова — будто золотом в воздухе пропечатаны. Хотя, за две предыдущие наши встречи он не показал себя таким уж оратором… Имеет ли это значение? Никакого!
— Тоже мне, великий закон, — ворчу я. — Можно сказать и короче — свинство.
— Пусть свинство. Главное, что великое… Знаете что, господа? Беседовать с вами очень мило, да и вам друг с другом о многом нужно поговорить, но не пора ли отсюда двигать?
Он трогает машину с места…
Дальнейшее — как в сказке.
Неживой перевозит нас в Питер — в загородный дом, приобретенный на сбережения брата. Там меня ждет женщина, специально нанятая ухаживать за мной. Надежная, сговорчивая женщина, подобранная лично Виктором Антоновичем, в чьи обязанности входит держать язык за зубами и выполнять любые мои желания, — в рамках разумного, конечно.
