Встань и иди - Базен Эрве (мир книг .txt) 📗

Но позвольте мне рассказать о ее конце.

37

Среда. После того как Ренего в течение часа склонялся над Констанцией — лихорадившей, дрожавшей в ознобе, увенчанной мигренями, страдавшей от болей в животе, из которого зонд извлекал только гной, он выпрямился и громко сказал:

— Она положительно не собирается подыхать. И мы избежали пролежней.

Но, выйдя за дверь, туда, где он всегда говорил правду, он бессильно развел руками и уронил их как плети — жест, вот уже столько лет повторяемый в безнадежных случаях.

— То, чего я и боялся, — сказал он нам. — Заражение. Она не протянет и недели.

Мадемуазель Матильда даже не моргнула. Мы с ней (я уже почти не покидал их квартиры и превратился в посыльного и няньку) этого ждали. Ее толстые пальцы только смяли платье на груди, там, где раньше висела цепочка. Потом она прошептала совершенно неожиданные слова:

— Сказать ей?

— Вот придумали! Конечно, нет! — возразил Ренего. Потом он спохватился:

— С таким человеком не знаешь… В конце концов, это ваше дело!

Ни у тетки, ни у меня не хватило духу предупредить ту, которая «не протянет и недели». Она часто говорила нам: «Предупредите меня. Я хочу умереть, зная, что умираю. Довольно с меня того, что я родилась, не заметив этого». Но просьбы такого рода всегда кажутся неискренними. Даже Люку, пришедшему ровно в полдень, мы ничего не сказали. Констанция спала. Он устроился у окна и стал рисовать. Мадемуазель Матильда должна была сесть за работу. Я старался занять Клода и дал ему выиграть три партии в шашки-конфеты кряду — игра, в которой он, впрочем, ничего не понимал, кроме того, что ест мои карамельки.

К двум часам тяжелое дыхание дало мне знать, что больная просыпается. Я на цыпочках приблизился к ее кровати. Ее глаза были уже открыты и, живые, блестящие, двигались так, словно Констанция, вся сведенная только к ним, искала, чем бы их занять. Они заметили Клода, ползшего за мной по пятам, и вцепились в него. Клод понял немой упрек, кое-как ухватился за стул и удалился, толкая его впереди себя. Добравшись до общей комнаты, он отпустил стул и опять пополз на четвереньках, хотя взгляд Матильды тоже его подбадривал. Но при всем том, что она была и сильной, и огромной, и живой, заставить его подняться она не умела.

Теперь Констанция неприветливо смотрела на Люка, который продолжал рисовать, держа один карандаш в руке, второй — за ухом и еще два — во рту. Она с трудом заговорила — чтобы поднять его на смех:

— Какая коллекция реликвий! Констанция в шестнадцать лет, Констанция в восемнадцать лет, Констанция в купальном костюме, в шортах, в выходном платье, с палкой, на костылях, в кресле на колесиках… Для полноты коллекции тебе нужна еще Констанция на смертном одре.

— Вот! Это ты! — как-то странно произнес Люк. И повернул свой эскиз, на котором я увидел задумчивого голубя, уткнувшего клюв в красновато-коричневый зоб.

— Я не теряю времени даром, — объяснил он. — Серж отпустил меня на каникулы. Когда я пришел, ты похрапывала, вот я и двигал дело. Теперь я ишачу в птичнике. Мы подрядились декорировать зал в клубе любителей голубков. Голуби всюду: на жердочке, в гнезде, воркующие, рассекающие северный ветер, клюющие свои маленькие зернышки или извергающие свое маленькое гуано…

Его легкая ирония была как бы признанием того, что он не слишком уверен в себе. Тем не менее он не добавил своей всегдашней фразы: «Тоже мне работка для художника!» Впрочем, Констанция, наверное, уже не ответила бы: «Тоже мне художник!» Как приятно вспомнить, что иногда мне удавалось повлиять на ее поведение! Однажды в перерыве между двумя партиями я сказал ей: «У тебя неправильный подход к этому парню. Одних людей критика подстегивает, и они спешат проявить себя, чтобы показать ей кукиш, а других она убеждает в их бездарности. Этим — таким, как Люк, — надо отпускать комплименты авансом: они приноравливаются к тому, что о них говорят, к оказанному им доверию». Вот почему я не удивился, услышав ее ответ:

— Здорово придумано, Люк! Как вы считаете, мосье Рош?

Она бросила на меня заговорщицкий взгляд. Люк покраснел от удовольствия и, оставив свои карандаши, присел на край кровати. Испугавшись шуршания подкладного круга, он поднялся и по-турецки уселся на пол. Самоуверенность школьника, которому посулили почетную грамоту, придала ему солидности. Добрых четверть часа он толковал нам о керамике, о связи керамики и живописи, о своих планах, которые должны изменить все искусство обжига. Потом ни с того ни с сего все тем же, почти покровительственным тоном взял да и брякнул:

— Кстати, держу пари, что ты не знаешь: свадьба Сержа и Катрин назначена на пятнадцатое ноября. Ну и дурень этот Нуйи! Из него выйдет отменный рогоносец… Потому что, знаешь, Катрин — хорошая девчонка, но она так устроена!

Вот олух! Обеспокоенный, я украдкой наблюдал за Констанцией. Она ничем себя не выдала. Только лицо ее стало суровым.

— Ты повторяешься, — шепнула она. Ее голос, пробившись сквозь горло, снова стал почти таким же твердым, как раньше, и она сказала:

— Если Нуйи наставят рога, тем хуже! Он и сам обманывал других. Ему это будет полезно. Рогоносцы нередко блестяще ведут дела — этим они берут реванш… Впрочем, Нуйи и Катрин стоят друг друга. Ты проявил бы немалую проницательность, сказав мне, кто из них кого недостоин.

Ее тон меня беспокоил. Какое будет разочарование, если под конец дней своих эта такая яркая девушка унизится до риторики. Малюсенькая складочка, пустяк, еле приметная ироническая усмешка, тронувшая ее бледные губы, успокоила меня. На какие мысли навело ее озлобление Люка по адресу пары Серж — Катрин? Что она замышляет? Люк, продолжая болтать, опять ляпнул бестактность:

— Кстати, ребята никак не поймут, почему ты больше не хочешь, чтобы они приходили. Несмотря на свою болезнь, ты могла бы уделить им четверть часика. Ты им подло отказываешь от дома.

Улыбка Констанции стала более заметной: видимо, разговор принял оборот, благоприятный для ее тайных намерений. Она совсем расцвела, когда Миландр добавил:

— И почему я — исключение?

— Но ведь ты — Люк! — быстро ответила она. Сколько нежданного жара вложено в эти четыре слова! Неужели?.. На этот раз ее взгляд дал мне понять: «Да уходите же, папаша Роко!» Я встал, громко приглашая Клода: «Пошли, сыграем последнюю партию в шашки!», и вышел в «первозданный хаос», твердо решив использовать удобство, предоставляемое открытой дверью. Не пропускать же такую сцену — посудите сами. Я понял. Выдумка Шалуньи: небольшая своевременная ложь может иметь добрые последствия (еще бы! Она может иметь еще и другие, непредвиденные).

Миландр не решался понять ее. Он таращил глаза. Глаза ослепленного филина. Никогда еще его прозвище так не шло к нему. Он бормотал:

— Я Люк, я Люк… Что ты сказала? Что ты хочешь этим сказать?

Я чертыхался, потому что, опустившись на колени, он закрывал своей головой лицо Констанции, мешая мне подметить его выражение — наверняка очень интересное. Не расслышал я и ответа, произнесенного слишком тихо. Тут Матильда повернулась на своем круглом стуле — инстинктивно или привлеченная необычной тишиной — и увидела, что Миландр склонился над ее племянницей, которая ему что-то нашептывает.

— Что это они выделывают? — пробормотала она.

— Тсс! Дуэт! — произнес я, приложив палец к губам.

— О-о! — сказала она, и на ее лице поочередно отразилось удивление, восхищение и неудовольствие.

Отведя глаза, она снова накинулась на свой «ундервуд» и принялась печатать — очень громко и как можно быстрей. Нельзя было услышать что-либо, кроме обрывков фраз в тот момент, когда каретка с легким шумом возвращалась назад: «Я не имела права… В моем положении…» Приглушенное возражение: «Ты мне говоришь это сейчас…» Наконец послышалось что-то вроде жалобного стона. Голова Люка склонялась все ниже. Я спрашивал себя: «Пойдешь ли ты до конца? Один поцелуй ни к чему не обязывает, когда тебе осталось жить меньше недели. Дай, девочка, ему этот поцелуй для передачи дальше. Серж скоро вернет его Катрин, и все будет прекрасно в этом лучшем из миров».