Время и место - Трифонов Юрий Валентинович (мир бесплатных книг .txt) 📗
В первые дни, услышав о нем и удивляясь тому, что Мишка не появляется, Костин ужасно нервничал, звонил туда и сюда – в первую очередь, конечно, позвонил Татьяне Робертовне, но соседка сказала, что Татьяна Робертовна в больнице, про Мишку соседка ничего не знала, – тут стали доноситься, взбудораживая, отклики и впечатления от встреч с Мишкой разных лиц в разных домах, но никто не слышал от него вопросов о Костине, что было настолько нелепо, что даже не верилось, и Костину казалось, что его обманывают, что люди так заняты собой, что не слышат, когда говорят о других; однако день проходил за днем. Мишка не прорезывался, по просьбе Костина ему дважды передавали костиновский телефон, он зачеркнул четвертьвековую дружбу, начиная с двенадцатого года, когда сошлись теплым сентябрьским днем во дворе гимназии в городе Ярославле, зачеркнул и выбросил, как испорченный текст в мусорную корзину, крайне странно и глупо, эти люди считают, что только их страдания подлинны, а страдания обыкновенных людей не в счет, высокомерие несчастных и обиженных жизнью, нет большей ловушки, чем это высокомерие, ибо не знаешь, как к нему отнестись – какую бы правду ты ни сказал, она покажется неуместной, какую бы несправедливость ни допустили другие, ее воспримут как истину. Поэтому Костин затаился и ждал. Гриша умер, никого не осталось из тех, кто знал Мишку и Костина с мальчишеских лет. Никто не мог помочь Костину и окольными путями вызнать: что же случилось? Костин был наподобие жука на лесной дороге, который, услышав шум, упал навзничь и замер, притворившись мертвым.
В один из дней ожидания и тревоги Костин увидел сон: огромное пустынное помещение вроде подземелья, освещенное тускло, почти темное, с цементным полом, с широкими лестницами, ведущими куда-то наверх, и он, Костин стоит на цементном полу, прячась за мощную четырехгранную колонну – в помещении все бетонировано, четырехгранно, подчинено гнусному конструктивистскому замыслу, который всегда был Костину ненавистен так же, как подобная «левая» дребедень, это жульничество двадцатых годов, о чем нельзя было в те времена сказать правды, – стоит, прячась за колонну, охваченный невнятным страхом, и вдруг видит, нет, сначала слышит шум над головою, на втором этаже, какой-то грозный летучий шорох, точно распахнулись ворота и ветер метет по цементному полу множество бумаг, а затем видит, как по широкой лестнице сбегают вниз люди, они держатся плотной стеной, как марафонцы в начале пути, бегут босиком, от этого сверху был слышен не топот, а шорох шлепающих босых ног, все в чем-то белом, с белыми повязками на глазах и в руках держат что-то похожее на ножи. Куда они так стремительно, дружно бегут и что держат в руках, нельзя понять, но страх леденит сердце, Костин вжимается в бетон, пропадает в тени колонны, его не видно, а он хорошо и близко видит, как толпа босых людей с повязками на глазах пробегает мимо.
Проснувшись с колотящимся сердцем, Костин вспомнил: все это было, и был страх в тусклом бетонированном помещении, похожем на бомбоубежище, лет двадцать назад. Все было знакомо. Но так же непонятно, как тогда. Часы показывали четверть пятого, за окном дымился сине-серый рассвет. Не желая будить Сусанны, которая спала здесь же в комнате на диване – так завелось с тех пор, как начались ночные стенокардические приступы, Сусанна ставила ему горчичники, – он прошел в соседнюю комнату и, не одевшись как следует, в халате присел к столику красного дерева, купленному Валей три года назад, когда пришли деньги за однотомник и Валя впервые за долгие годы вздохнула с облегчением и побежала в мебельную комиссионку, но недолго ей, бедной, оставалось легко дышать, зажег над столиком бра с болотного цвета шелковым колпачком и стал писать в толстой тетради, куда заносил сны. На обложке черным плакатным пером было выведено: «Сны». Костин записал:
«14 августа 1957. Через неделю мне шестьдесят три. Два десятилетия назад был, думается, такой же сон, как нынче ночью, но более впечатляющий, цветной, люди с завязанными глазами и как попало вооруженные бежали по двору, похожему на двор моего детства в Лопухове, а нынче то же самое, но в каком-то бомбоубежище. Странный сон и не к месту, – тогда было понятно, но отчего же теперь, когда все раскручивается? Бомбоубежище имело вид огромных бетонированных ярусов, висящих на могучих столбах, и напоминало помещение под трибунами на стадионе «Динамо», куда недавно, лет восемь назад, я ходил со студентами, спасаясь от чего-то, мечтая заразить себя глупой страстью к футболу, но так и не заразил. Самое скверное и, кажется, непобедимое ничем – даже в этой тетради я себя невольно редактирую. Я вижу отредактированные сны. Почему-то страшно увидеть: люди бежали c ножами! Потому что нет объяснения. Неужто выплеснулось что-то, задавленное очень давно?»
Тетрадь «Сны» появилась еще в годы войны, в эвакуации, и началась с одного Валиного сна: она увидела Лешу на байдарке на озере летним днем, он уплывал от берега все дальше. Валя и Костин махали ему рукой, он отвечал равномерным маханием весла, на котором вспыхивало солнце, и был страх, что не вернется, уплывет навсегда, махание весла становилось все сильнее, и вдруг на середине озера байдарка с вертящимся, как пропеллер, веслом стала медленно отрываться от воды, поднялась в воздух и растворилась в нем. Валя рассказывала сон так подробно, и он сразу так поразил Костина – вдруг померещилось страшное, – что Костину казалось, будто он видел этот сон сам. Вскоре пришло проклятое извещение. Валин сон был последним приветом от Леши. Байдарка до сих пор в сарае на даче, на борту надпись, сделанная Лешей: «Speranza», что значит «Надежда». Из-за названия Валя отказывалась продавать лодку, хотя давали большие деньги. Сон с байдаркой был первым, затем Костин записывал регулярно сны свои и Валины, полагая эти записи полезной писательской гимнастикой и надеясь, что они когда-нибудь пригодятся, но не пригодились ни разу. Были времена, когда сны являлись гуще, ошеломительней, например в конце войны и в начале пятидесятых, неизвестно почему, они возникали циклами, как грибы, а бывали целые пятилетия совсем скучные и пустые, и как раз такое время наступило теперь. Поэтому Костин как-то тревожно встрепенулся, увидев старый сон. Записи в тетради давно стали не просто описанием увиденных ночью картин, но попыткой разгадать их, что было самым прельстительным в этом занятии. А так как работа не ладилась, начатый роман лежал колодой и вообще наблюдались признаки – пугающие, о них не хотелось думать – угасания той энергии, которую можно назвать писательским «либидо», Костин с тем большим рвением погружался в размышления о снах и о том, что им сопутствовало, ища тут спасения. Костин писал дальше:
«Возвращение Михаила, о чем я прежде так сильно и горячо мечтал, превратилось для меня в какое-то мучительное, все более жестокое истязание. Суть муки в том, что я чувствую свою перед ним вину. А в чем же вина? Почему я не нахожу в себе сил отыскать его, обнять радостно и заплакать с ним вместе? Нас связывает необозримо много, прошлая жизнь, как гора, мы прикованы к ней, и скажу больше – кто есть ближе и давнее его? Кто на земле помнит сейчас маму, отца, кто видел дом, где пронеслось мое детство наподобие прыгающего по траве деревянного обруча? Милая, исчезнувшая из мира игрушка! Почему-то нынешние дети не гоняют обручей. Я совсем не вижу моего старого друга – обруча – на улицах. А кто помнит незабвенного деда, героя Крымской войны, который знал Некрасова, покупал у него какую-то бричку, и эта бричка хранилась величайшей реликвией до года девятнадцатого, когда красноармейский отряд, придя в Костинку, реквизировал бричку для нужд фронта? Дед Иван умер в начале Первой войны. Ему было лет восемьдесят пять. И Миша должен помнить его хорошо, потому что боролись на ковре в дедовском кабинете, а дед был арбитром. Как глупо, что двое самых близких затаились и не хотят искать друг друга на этом торжище миллионов чужих людей. Мы всегда были вместе, начиная с приснопамятного двадцать второго года, когда приехали в Москву за жратвой и одеждой, но главным образом для того, чтоб столицу завоевать, стали делать журнал, нас вместе лупили, на обоих рисовали карикатуры: на пышном древе современной словесности клонятся долу два чахлых, хилых листочка, на одном, напоминающем мой носатый, патрицианский профиль, написано «Костин», на другом, курносом, надпись «Тетерин». В двадцать восьмом нависла угроза, но держались твердо, сумели доказать, отстоять. И только после тридцать четвертого, когда вышел «Аквариум» – книга талантливая, но едкая, как купорос, за нее пришлось отвечать, и он знал, на что шел, – только тогда наметилась трещина. Потому что, голубчики мои, в литературе каждый отвечает за себя. Литература не заговор равных, не тайное общество и не плотницкая артель. Кто-то сказал: литература – товар штучный. И судьба писателей штучная. Не следует обижаться на судьбу. Мы выбираем ее сами. О нет, зарапортовался! Дело обстоит сложнее. Мы выбираем ее, а она выбирает нас. Мы провоцируем выбор судьбы. Наша роль не более чем робкое предложение, на которое могут ответить отказом, но чаще, чем отказ, мы слышим от судьбы: «Да!» Криминологи полагают, что в акте убийства некоторой долей повинна жертва – она чем-то и как-то провоцирует преступника. Эта теория приложима к акту судьбы. Книга «Аквариум» была чисто литературным явлением, ее критиковали за стиль, но все твердили пошлость – о том, что стиль социален. Но крючки закидывались далеко, как с помощью спиннинга: на середину реки, еще скрытую туманом. Четыре года спустя он пришел ночью и сказал: «Как хочешь, но выступать против Семена и остальных я не стану. Будь что будет. Я не могу. Не могу, не могу, черт бы меня взял!» Я видел, что он дрожит, взор воспаленный и вид как у больного. Было лето, душная ночь, он прибежал ко мне в белых брюках, в рубашке «апаш», все распахивал ворот и обмахивался им, как будто ему трудно дышать. Я стал его успокаивать. Налил ему чаю. Он меня испугал. Он требовал, чтоб мы разговаривали шепотом и чтоб Валя не знала, никто бы не знал о его приходе, но Валя с Лешкой отдыхали в Крыму, дом был пустой, нас никто не мог услышать, однако он настаивал говорить шепотом. Я подумал: вызвать врача? Психика его всегда была хрупкой. Помню его истерики летом восемнадцатого года. Но он догадался о моих мыслях и сказал: «Не думай, что я помешался. Просто вдруг ясно увидел, что есть и что будет. Увидел конец. И не хочу перед концом измызгаться, как свинья в луже». Хорошо помню: «...измызгаться, как свинья в луже». Ну что это, как не выбор судьбы? Месяц назад арестовали троих из нашей бывшей редколлегии: давно уже перестал существовать журнальчик «Причал». Но теперь, после ареста Семена, Кускова и Фридляндского, надо было на собрании проклясть этот журнальчик как худший образец идеологии попутчиков, отречься от него, хотя жизнь заставила о нем позабыть, и заодно от бывших товарищей, с которыми не общались годами. Таковы были правила «игры в судьбу». А он хотел выломиться из правил. И пришел предупредить. Он сказал: «Остерегайтесь Ройтека. От него будет зло». Ройтек был самый молодой среди нас в том году – лет тридцать, не больше. Почему он так сказал, я не знаю и не спросил. Вероятно, его вызывали по поводу Фридляндского и там были ссылки на Ройтека. Мишка побоялся сказать прямо, он насторожил, намекнул. И все оказалось так, как Мишка предсказывал, кроме одного: он вернулся. Стало быть, не конец. Но тогда был уверен, что конец. И сказал – для того и пришел ночью, – что, если с ним случится плохое, я должен не прятать пьесу на дно сундука, а снять его фамилию и под одной фамилией выпустить. Если пьеса пойдет, отдать половину гонорара Татьяне Робертовне. Он заботился о ней. Любил ее истинно. Хотя мы с Валей удивлялись: как можно любить этот лапшевник? И вот он взял с меня клятву, что я не расскажу о его просьбе ни ей, ни кому другому, не расскажу никогда, что я выполнил свято, ибо тайна была, разумеется, и в моих интересах, и спустя два года, когда пьеса пошла в Москве и еще в десятке театров, я стал перечислять на счет Татьяны Робертовны деньги, но автор на афише стоял один. Эти деньги, кажется, выручили ее в трудные годы, мне это известно, хотя мы не встречались. Тут дело еще вот в чем, если начистоту: по сути, пьеса моя, я написал два акта, а он лишь первый, да и тот я переделывал основательно. Я работал конец зимы и всю весну, когда он жил в Кисловодске. Я не придаю этой неравномерности труда никакого значения, считаю нас соавторами, тем более что ему приходили порой блестящие идеи и он телеграфировал из Кисловодска: «Демидова надо послать в Испанию!» – и другие, более пространные тексты, всегда бывшие мне полезными, но я обо всем забыл напрочь, когда – разговаривал с ним душной ночью, а он, может быть, помнил. А может, и нет. Ведь он такой человек, мог забыть. Если он говорил: «Такой писатель, как я», – то, видимо, считал, что его три слова весят больше, чем наши тридцать. Как бы там ни было, я поступил, как он распорядился, и помог его жене, которая теперь ему не нужна. В чем же я виноват? О том, что мы писали пьесу вдвоем, знали немногие, но знали, конечно, люди театра, с которым был договор, завлитом там служил Ромка Ройтек. Замечательно, что именно Ройтек вызвал меня в театр вскоре после исчезновения Миши и предложил сделать эту операцию, чтоб не погибла пьеса. По его словам, это был единственный шанс ее спасти. Я не признался, что о том же меня просил Миша. Я боялся Ройтека (он всегда разговаривал как-то чересчур дерзко и вольно, что не соответствовало духу, времени) и не хотел обнаруживать того, что Миша накануне посадки был со мной откровенен. Ройтек дерзил и фиглярствовал, предлагая мне подлый ход, а я мялся и гнулся, изображая борьбу чувств, попросил два дня, затем согласился. Я ни в коем случае не желал, чтобы он догадался, что я действую по указанию Миши. Это было опасно: сговор с врагом народа. Ройтек же предлагал обыкновенное мародерство, и именно так все должно было выглядеть. Для себя он тоже вылущил малую выгоду – попросил в долг три тысячи рублей. Но я предупредил: «Ромка, имей в виду, как только он вернется, я восстановлю его имя». Он поглядел с изумлением: «Ты наивен или придуриваешься? Да он не вернется даже через тысячу лет! Это „навсегда!“ И ведь нынче он процветает и даже, кажется, идет в гору, хотя времена изменились и он бы должен сидеть в дерьме. Уверен, что все слухи и сплетни, которые стали посменно сочиться по поводу м о е г о п о с т у п к а, шли от этой проститутки, от Ройтека, хотя он твердил тогда, что должна быть гробовая тайна, что никто не должен знать об истинных авторах, ибо, если узнают, ему несдобровать. Он еще выставлял себя героем. А спустя три года, весной сорок первого, решился еще раз меня подоить и попросил по телефону полторы тысячи – выкупить путевку в Сочи. Прежнего долга не отдал. Я ему отказал, он ответил с неопределенной угрозой: «Ну ладно, смотри!» – и повесил трубку. Возможно, стал бы мне мстить, но тут грянула война и все полетело кувырком. Рассказывают, будто он сразу же, как Миша вернулся, прилип к нему, ходит с ним повсюду, как лучший друг. О чем они могут говорить? А меня Миша не находит времени отыскать. Почему я пишу об этом теперь, после жутковатого сна, который может означать только одно – давнишнюю смертельную тревогу? Сон знакомый. Во мне не умерли старые времена, всколыхнулись с появлением Миши, ведь они в моих венах, в моей плоти, еще ждущей чего-то. Смерти? Чуда? Новой жизни? Без Сусанны была бы смерть. Но и с нею тоска. Она добилась, чего хотела, хотя и поздно, под занавес, а я уступаю под напором судьбы, ибо не хочу выламываться из правил. Сегодня должен прийти некто Антипов, мой старый ученик, не знаю зачем, подарить книгу, что ли. Позвонил и напросился в гости. Он сейчас много печатается, и его хвалят. Не видел его несколько лет. Наши отношения всегда были неравноправны – и тогда, и теперь, – и в этом сложность общения. Да бог с ним. Люди забывчивы, легковерны, в конечном счете глупы: зачем Мишка ходит с Ройтеком и слушает вздор? Ведь знает же, что почем...»
