Мистификация - Ирвинг Клиффорд (книга регистрации txt) 📗
КЛИФФОРД: Он сразу тебе поверил?
ХОВАРД: Да, он поверил мне тут же, хотя случалось всякое. В моей жизни многие люди не хотели верить, что я – Ховард Хьюз. В том числе и тогда, когда я попадал в беду. Как-то пришлось даже провести ночь в тюрьме Шривпорта – напомни потом, чтобы я рассказал об этом, – потому что мне не поверили. А однажды выгнали из мотеля по той же самой причине. Но Эрнест поверил сразу. А если у него и были какие-то сомнения, то я развеял их, напомнив, что встречал его пару раз в Голливуде как Ховард Хьюз еще в тридцатых годах, напомнил обстоятельства встреч, время, место, и это все решило. Хемингуэй не сомневался. Для него все сразу встало на свои места. Но я совершил ошибку. Не надо было этого говорить. Неуловимо, но его отношение ко мне поменялось, сразу. Во-первых, Эрнест решительно настроился узнать все обо мне именно как о Ховарде Хьюзе. Он задал мне кучу вопросов, вот тогда у нас были долгие разговоры о полетах, что я испытывал, через что прошел, и здесь все было в порядке. Но потом он начал задавать мне те же самые вопросы, которые мне так надоели, которые постоянно, годами задаются репортерами. В то время, стоило мне их услышать, я сразу же замыкался в себе, становился грубым. Вот и тогда случилось то же самое. Мы поплыли обратно к дому, и я попросил Эрнеста: "Пожалуйста, прошу тебя, не рассказывай никому, кто я такой, иначе это все разрушит. Люди сразу начинают относиться ко мне совершенно иначе, и это ужасно". Он все понял. Даже заметил, что сам хотел бы иногда оставаться неизвестным, но его лицо слишком хорошо всем знакомо, белая борода, ну и все в этом духе. Сейчас я не особо верю тем словам, но именно так он мне ответил тогда. Все же отношение Хемингуэя поменялось... очень трудно объяснить. Его всегда очаровывали богатые люди, он сказал мне об этом, а потом начал говорить о деньгах. Ну, это, разумеется, не тот предмет, которого я стесняюсь, но я не хотел говорить о них с этим человеком, не хотел, чтобы Эрнест приставал ко мне с расспросами о деньгах: сколько их у меня, как я их заработал, ну и всю чепуху в таком духе. И чем больше я говорил... наверное, я говорил о миллионе долларов так, как большинство людей говорят о сотне... И Хемингуэй стал относиться ко мне чуть ли не почтительно. Был просто в благоговейном ужасе от всего этого. Но самым худшим моментом было то, что, когда я ушел, он сам осознал, почувствовал эту несвойственную ему почтительность. Ведь Эрнест был восприимчивым человеком, отдавал отчет своим чувствам как никто. И как только его осенило, что он благоговел... я даже что-то такое сказал ему, не хотел оскорбить, ни в коей мере, но сказал: "Слушай, не надо так ко мне относиться, у меня предостаточно всяких лизоблюдов", – а Хемингуэй почувствовал себя пристыженным. И он стал... отдалился... повернулся ко мне спиной. Нет, это не совсем так, он не повернулся ко мне спиной, но стал угрюмым, трудным в общении... Правда, когда я уходил, был очень приятный момент. Эрнест обнял меня и сказал: "Ховард, мне наплевать, Ховард ты или Джордж. Я просто рад, что знаком с тобой, и хочу, чтобы ты приехал ко мне снова. С нетерпением жду момента, когда опять увижу твою тощую задницу" Так что, когда я уходил, все пришло в норму.
КЛИФФОРД: Ты вернулся? Увиделся с ним снова?
ХОВАРД: Я выждал порядочно. На самом деле, даже слишком порядочно, потому что, в общем-то, у нас сложились хорошие дружеские отношения, и если бы все продолжалось в том же духе, то, возможно, все сложилось бы к лучшему. Эрнест мог быть именно тем другом, в котором я нуждался. Совершенно непохожим на меня, но не думаю, чтобы это стало для нас каким-то... препятствием.
КЛИФФОРД: А почему ты не вернулся?
ХОВАРД: В те годы я был ужасно занят, постоянно какие-то дела... я тонул. Говорил уже, тонул в деталях, сделках, меня засасывала эта трясина исков, контрисков, финансирований – вся эта ужасная история с "Транс уорлд эйрлайнз".
КЛИФФОРД: Вы переписывались?
ХОВАРД: Нет. Он не писал, и я не писал. Но мы снова повстречались где-то спустя пять лет.
КЛИФФОРД: Минуточку. Пять лет спустя. То есть во время революции? Кубинской революции?
ХОВАРД: Нет. Революция к тому времени уже почти завершилась. Может, через шесть лет. Где-то в пятьдесят девятом году. И в этот раз, понимаешь, я намеренно полетел повидать его. Других дел во Флориде у меня не было. Я прямо поехал на Кубу повидать Эрнеста, потому что... такое время в моей жизни, когда я был сыт по горло... ну, я был сыт по горло всем, но об Эрнесте у меня не осталось ничего, кроме хороших воспоминаний о часах, проведенных вместе. Тогда я горько пожалел, что мы мало общались. Такое совершенно спонтанное решение. Я прочитал в газетах, что Хемингуэй вернулся на Кубу, – и сразу все понял. И захотел уехать. Я ведь не на пару дней собирался. Ничего подобного. Я полетел – и на том этапе своей жизни, как и несколько раз позже, хотел сжечь за собой мосты. Как я уже говорил, мы, по моему мнению, действительно были товарищами, а могли стать близкими друзьями, а я умирал от одиночества, мне был нужен хороший верный друг. Настоящий человек. Так что я поехал к нему на Кубу, хотел там остаться. Возможно, на всю жизнь. В голове я себе пределов не ставил. Ни минимума, ни максимума.
КЛИФФОРД: Ты тогда был женат на Джин Питерс. То есть вы с Джин хотели вместе поехать на Кубу?
ХОВАРД: Я не знаю, что случилось бы. Тогда... отношения между нами уже стали не очень хорошими. Думаю, если бы у меня... ну, не забудь, это всего лишь фантазия, как выяснилось, я расскажу тебе все очень коротко. Я был на Кубе всего два дня, но если бы остался, а такая возможность была, то послал бы свою так называемую индустриальную империю куда подальше. Или, может... в общем, я приехал, пришел в его дом и страшно разочаровался. Так печально, это окончательно меня подкосило. Все изменилось. Эрнест состарился. Я не имею в виду физически, с виду, – он тогда носил длинную белую бороду. Из него ушли жизненные силы и... ну, мне бы не хотелось говорить плохо о Хемингуэе, но из него ушла интеллектуальная честность. Он стал капризным, своенравным, и в первый день, когда я к нему приехал, добрая часть разговора была посвящена сигарам, так как Кастро только совершил свою революцию, а Эрнест... не помню, курил ли он сигары сам, но вот своим американским друзьям раздавал их направо и налево... и единственное, о чем он беспокоился, – что Фидель национализирует сигарную промышленность и у них уже не будет того качества. А потом сказал мне: "Ховард, почему бы тебе не купить остров и не заняться табачным бизнесом?" И начал со всех сторон обсасывать эту тему. Я хотел поговорить с Эрнестом, ну, ты понимаешь, о моей жизни, моей душе, возможной перемене всего, а он продолжал говорить об этих сигарах. "Сигары уже не будут прежними, если их не будут сворачивать кубинские девушки на своих горячих бедрах. Ты можешь заключить хорошую сделку с Кастро. Купить весь остров миллионов за сто, а что для человека в твоем положении значит такая сумма, а, Ховард?" А я-то приехал не бедра кубинских женщин и качество сигар обсуждать. Так что я провел там, как уже говорил, всего два дня. На второй день ситуация осталась такой же паршивой. Я так и не смог поговорить с Эрнестом наедине. Он поздно просыпался, вокруг него вилась куча посетителей... мы перекусили в каком-то кафе, а там была целая куча кубинских офицеров, политиков всех мастей. Слава богу, он хоть представил меня как Джорджа Гардена. Все еще уважал мое стремление к уединению. Но Хемингуэй и эти люди, офицеры, политиканы, весь день ожесточенно проспорили, говоря только по-испански. Время от времени Эрнест останавливался и бросал две или три фразы мне, вроде как переводил, – не помню ни единого слова. Я ужасно заскучал. И, да, вот она. Политика. Все, что мне запомнилось. А когда наступил вечер и все ушли, Хемингуэй уже надрался, как свинья. Лежал с ногами на столе. Мне было так стыдно за него. Человек получил Нобелевскую премию, великий писатель, а я вместо этого увидел ну не то чтобы постыдное, но грустное, жалкое зрелище. Видеть человека его мощи, его благородства духа в таком унизительном положении. Причем по собственной воле. Я не хотел быть этому свидетелем. И уехал.
