Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - Блашкович Ласло (читаемые книги читать онлайн бесплатно TXT) 📗
После нескольких часов ожидания в коридоре гематологического отделения, где он неожиданно увидел смерть на лице девушки, у которой под съехавшим париком угрожающе пульсировала кровь, когда его, наконец, вызвали в некотором затишье красного света, который вспыхивал и трепетал, поднимая врачей по тревоге, Андреутин вошел в кабинет, слабый, вялый, смирившийся, готовый опуститься к чьим-нибудь ногам и остаться так. Он едва смог снять брюки.
Ничего страшного, можешь идти, — сказал доктор, осмотрев его, и он едва не расплакался. Ничего страшного, — повторил доктор, повернувшись к нему спиной и смывая над раковиной с рук невидимую перхоть Андреутина (и тут он узнал его; это был тот самый упомянутый выше хромой акушер, он дежурил в тот день), — ничего с тобой не случится, ни сейчас, ни в следующий раз, будет еще несколько безобидных приступов ипохондрии, но потом, — и тут доктор, обернувшись, возвысил голос, — потом, однажды, и это станет настоящим, истинным, и тогда ты застрянешь, увязнешь в настоящей грязи, и не будет тебе спасения. Твой страх сейчас смешон, но придет день, и у него будет своя причина, — кричал пьяный врач, болезненно раскачиваясь, пока Андреутин в спущенных брюках, спотыкаясь, пробирался по длинному коридору между скамеек, на которых теснились кровожадные отчаявшиеся пациенты, каким он был и сам.
Еще множество раз Андреутин Стрибер будет погибать от предсмертного волнения, от притворного умирания, пока предсказание доктора не сбудется, пока не нахмурятся последние облака.
Андреутин и вправду жутко наивен. Знаю я этого метеоролога. Знаю все, что он кузен директрисы, не нужно мне его украденное досье, ни его слабоватая теория о подавленной генетической решетке, я ведь и сам почти не покидал наш маленький сельский полис.
Он, что, думает, я не читал Лолиту? Что я не знаю, как он фотографировал Алису и посылал ее тень сетевым любителям? Что не слышал, как он унизил Наталию? (На моих глазах исчезала, я смотрел, как высыхают и беззвучно лопаются ее губы.) Он, что, правда не верит, что я его знаю давным-давно, еще по распавшейся «Форме»? Глупец и блондин. Настоящий театральный режиссер. Обчистил меня столько раз. Сделал бессмысленными и дурацкими мои сказки на ночь. Засыпал, не дослушав до конца. А теперь я считаю нормальным разговор с человеком в коме. Или с Себастьяном, который познал только боль.
Но только посмотри на нас, какие мы все святые, ангел мой, загляни в наши темные края с какого-нибудь сверкающего искусственного спутника, в шпионский перископ небесной подлодки. Один лежит располосованный, без сознания, или черт его знает, где он. Другой массирует его искрящимися пальцами и крадет крошки у рассеянных. Я беспрерывно восседаю на ночном горшке, со стонами переваривая серебряную ложечку. Четвертый, старый дед, в очках с затемненной левой линзой (корректировщик стрельбы, целится, подмигивает, случайный Циклоп), с унаследованным масонским перстнем (который для него ничего не значит), словно с глубоким укусом первородного греха, залез под стол, пока взрываются неразборчивые петарды начальника: готовы ли мы к встрече, готовы отворить свои ковчеги? Давай, раздавай бумажки. Я старый дед, у меня украли быка. Вне всякого сомнения.
Утром перед спектаклем мы проснулись необычно рано. По телевидению предупредили о солнечном затмении, но никто из нас в это не поверил. Я думаю о скривившихся губах Наталии с ледяным отблеском. Одиннадцатого августа?! — негодовал начальник по поводу избранной даты, — но тогда, возможно, развлечемся перед концом света…
Однако министр юстиции назначил свой визит именно на этот день, и Бухина изжога затаилась. Кстати, — без особой надобности убеждал его Андреутин, — затмение — самая дешевая и самая кровавая декорация для спектакля, наполненного судорогами трагической вины. Впрочем, в тюрьме будет полным-полно софитов, приедет Наталия снимать для Канала 69 наш рагнарёк, нашу веристскую оперетту. У меня уже пересохло в горле.
Я и так просыпаюсь на рассвете, для меня эта рань — не исключение. Обычно в это время, когда накатывает тестостерон прохладно-эротическим приливом, беспокоит мое сердце, внезапно, без видимой причины, кроме невиданного скачка кровяного давления, и я просыпаюсь, часто дыша, приподнимаюсь на локтях, сжимаю грудную клетку с мыслью, которая все еще сон.
Приступ продолжается неопределенное время, мой миокард мечется, как ошпаренный эмбрион, дергает ручками и ножками, вызывает кашель и призывает к подходящей молитве. Перемена позиции помогает плохо, запоздалая дыхательная гимнастика, глоток воды или таблетка бета-блокатора, все идет своим чередом, потом меня, обмякшего от слабости, он внезапно оставляет, как и возник, когда ему захочется, немного изнуренного, с сексуальными мешками под глазами, слегка потрепанного утренней баритональной ритмической паузой. Оставляет меня примерно с одними и теми же мыслями: реже оглядываться на медицинские материалистические штампы, на арабские цифры кровяных телец, высыпающихся из песочных часов, такт легочного «обжиманца» или чистый желудочный ад; я все больше верю, что моим телом распоряжается известный благородный газ, проносящийся сквозь органические пустоты, раздувающий слабые воспаления или охлаждающий болезненные щупальца… Говоришь, в старину этот ветер называли «душой»?
Но, похоже, мы этот метафизический или зоологический вопрос обсудим как-нибудь в другой раз. Я сказал, что и другие проснулись, потягиваются, зевают, уютно похрустывают косточками, терпят утреннюю эрекцию, подкачивают свои выдохшиеся души. Нас ожидает дивный темный день. Мы все, включая циников, участвуем в представлении. Даже ты, Верим, сыграешь мумию, запеленатую в розовые лепестки. Это моя идея. Как и многое другое (хотя Андреутин и расписывается на всех гипсовых гранках). Ну и пусть его, я выбираю анонимную старость серийного убийцы.
Пока чищу зубы, мысленно комбинирую: Верим — Тито — Иоаким = Мумия, Фараон, Фариа… Выкатим тебя в кровати на колесиках в центр сцены. Ты начнешь источать запах, когда ошибется расхититель гробниц. Ты понял? Сыграешь святую экуменическую помесь, панрелигиозного Франкенштейна, Фауста с душой. Расстрелянного св. Себастьяна, снятого с гвоздей, соединившегося с ожидаемым благоуханием старца Зосимы в интерпретации косоглазого обитателя Востока. Прекрасная мешанина, — процедил начальник, — но наверняка модернистская, — вздохнул, — должны и мы идти в ногу с миром. А то, что артист албанец, учитывает и исламское измерение. Вы обо всем подумали, — признает Буха устало.
Идея насчет наших отступлений в форме диалогов отпала давно, слишком много было в ней прыщей, впалых грудей и кривых ног, чтобы это хоть кого-то возбудило. Мы ведь обычные кровопийцы, согласился господин начальник, никого это не заинтересует. Потом он стал таким уступчивым, что едва не разрешил отечественную кантри-музыку и переодевания в женские платья. Понимаю, что звучит нескромно, но если бы не я, дело провалилось бы. Но тут я предложил оперу кунг-фу, которая объединяет традиции всеобщей резни и талант к индивидуальной смерти. Всем заткнул рот.
В фабуле была историческая линия (наш человек любит осязаемое, необратимое): мученический лик Брюса Ли, его загадочная смерть от разрыва артерии, вызванного подозрительной таблеткой от головной боли, шаманством китайской мафии или проклятием Ахилла, ожидание его возвращения, все это пронизано некоторыми апокалиптическими архетипами, печальные фотографии его сына Брэндона, который, будучи генетически заколдован, погибает от якобы фальшивой пули во время съемок боевика, рядом с принцессой Дианой из мультфильма, оптимистическая смерть морской свинки … И все бы это сгодилось, если подать в жизнерадостном ключе.
Посмотри (если так можно сказать): ни слова о бомбардировках… Как будто все внезапно прекратилось с окончанием жестоких весенних месяцев, ожидалось, что может еще капнуть, уронить дерьмо с небес, что может еще кое-где рвануть бомбочка, полыхнет мутный коктейль Молотова. Эта внезапная тишина, уверял я братию, служит мне достаточным доказательством, что не было ничего, что все это было продуктом внутреннего, тюремного дома ужасов. Разве я не говорил всегда, что однажды мы сами, как выжившие узники лагерей в побежденной Германии, вдруг заметим, что на вышках нет ни одного охранника, двери с катакомб и подземелий сняты, а путь открыт, и просто испугаешься.
