Хозяйка гостиницы - Грекова И. (чтение книг txt) 📗
51
Праздновали день рождения Веры Платоновны Ларичевой. Сначала отмечали официально, по месту работы. Начальство, учитывая круглую дату (60!) и отличное состояние гостиницы, не поскупилось, наградило юбиляршу почетной грамотой, денежной премией (60 р.) и ценным подарком — мраморной не то вазой, не то урной с ручками, похожими на уши, и золотой надписью «За доблестный труд». Сотрудники тоже не растерялись, скинулись заранее и преподнесли Вере складной японский зонтик, торшер и шезлонг. Это не говоря уже о цветах.
В шесть вечера, задаренная, зацелованная и возвеличенная управлением, месткомом и парткомом, Вера уехала домой; за нею, в служебной машине, везли «оборудование» (одна урна потянула килограммов тридцать). А дома были уже в разгаре приготовления к празднику; гостей ожидалось много. Пахло пирогами, ванилью, всякой снедью и розами, розами… Стряпней сегодня распоряжалась старший администратор гостиницы, Ольга Петровна, Верина «правая рука», которая на работе иногда взбрыкивала, а на кухне прямо расцветала. Готовить она была мастерица, в своем роде не хуже самой Веры Платоновны, но не по рецептам, а по вдохновению — как выйдет. Сегодня она фаршировала индейку грецкими орехами и была в ударе — красна и красива.
Молодежь накрывала на стол. Ну, не такая уж молодежь, не зеленая, но для Веры все они бьии дети. Прежде всего Вика со своим женихом Гришей. Только подумать, у Вики жених! Невидный студентик с прямыми русыми волосами, пряменьким носиком и вздрагивавшей от волнения верхней губой.
Он был года на четыре моложе Вики, что мучило ее чрезвычайно («связался черт с младенцем!»), но она в любую минуту готова была уступить свое место другой достойнейшей. Как они друг на друга глядели — какими глазами, ссорящимися и обожающими, плывущими и отчаянными! Казалось, что они связаны невидимой пружиной, которая, натягиваясь, мучила их и тянула друг к другу. Время от времени, взявшись за руки, они выходили из комнаты и там, подальше от людских глаз, за какой-нибудь дверью, кидались друг другу в объятия…
А еще приехали на семейное празднество приемные племянники Пека и Зюзя (здесь все еще их так называли, хотя обоим было за тридцать). Вся семья посылала приветы, поцелуи, подарки. И, в довершение всего, — Вовус! Да, да, Вовус, точнее — Владимир Модестович Смолин, преуспевающий врач-стоматолог, кандидат наук, не такой уж юный, но красивый до невозможности, зеленоглазый, ироничный, с какой-то удлиненной, струящейся головой («Мефистофель в белокуром варианте», — определила его Маргарита Антоновна). Мефистофель приехал непосредственно после развода с женой, как он выражался — «лечить свое разбитое сердце», и в самом деле хранил на лице некую мировую скорбь, очень его украшавшую. Сейчас все они хлопотали возле огромного торта (по спецзаказу, подарок Маргариты Антоновны). Сперва хотели установить на нем шестьдесят свечей, но такого количества раздобыть не удалось, и было решено заменить их одной шестидесятисвечо-вой лампочкой, к которой подсоединить проводку от осветительной сети. Орудовал Гриша, по специальности электрик, Пека и Зюзя давали советы, Вовус взирал на это все с высоты своих лет и ученой степени и клялся, что ничего не выйдет («От крема всегда короткое замыкание»), а Вика, сжав руки, смотрела на своего Гришу и была горда до страдания… Увидев входящую Веру Платоновну, все они замахали руками: «Нельзя, не смотрите, это сюрприз!» Вера, не глядя на стол, выхватила из шкафа платье и убежала к Маргарите Антоновне — переодеваться.
Платье было сшито специально ко дню рождения — темно-вишневое, с золотой вышивкой, и шло оно Вере необычайно. Она остановилась у зеркала, поправляя затейливо уложенные, слегка взбитые волосы (с утра ходила в парикмахерскую), и, честно говоря, собою залюбовалась. Вера вообще относилась к себе скорей положительно, отовсюду слышала, что мила, моложава, но в этом платье, с этой прической… Ну, лет сорок, сорок пять от силы… Статная, стройная, в меру полная, широкая не от спины к животу, а от бедра к бедру… Платье сидит как влитое, лицо свежее, глаза блестят. Правда, если вглядеться, видны кое-где морщинки и седина у висков проглядывает, но в светлых волосах она незаметна. Слегка нахмурилась, разглядывая в зеркало свою шею. Что ни говори, шея больше всего выдает возраст… Чуть поднатянула ладонями кожу назад — ох, так бы и оставить…
— Нечего тут разглядывать да подтягивать, — сказала Маргарита Антоновна. Самокритика для женщины смерть. Я этим никогда не страдала.
— Да и я, кажется, не страдаю.
— Вот мы какие с вами душеньки. Подойдите-ка сюда, я вас поцелую.
После поцелуя Маргариты Антоновны на щеке у Веры остался след от несмываемой заграничной помады. Попытались оттереть его одеколоном — черта с два!
— Проклятый мир чистогана, — сказала Кунина. — Их нравы! Ну, ничего, придется мне вас поцеловать в другую щеку. Знаете, как в Евангелии: аще кто тебя поцелует в одну щеку, подставь другую…
…К столу Вера вышла, рдея двусторонним румянцем. Все так и ахнули: такой красивой они ее еще не видели…
— А все я, — сказала Маргарита Антоновна.
…Разговор шумел, не умолкая. Гости жужжали, передавая друг другу блюда с неслыханными яствами (Ольга Петровна сияла от гордости). Молодежь ела и хохотала за отдельным столом. Звякали рюмки, звучали тосты. Пили за Веру Платоновну, за ее неувядаемость, за счастье, за успехи в работе («И за ее детей!» — донеслось с молодежного стола). Вика подошла с рюмкой и сама (только подумать — сама!) поцеловала Веру.
— Тетя Вера, я вас люблю.
— Наконец-то удостоилась, — сказала Вера смеясь. — Знаю, девочка моя, знаю, что любишь…
Сосед Михаил Карпович, совсем уже старенький, пья-новатый, сидел по правую руку от Веры и ее уговаривал:
— Ну вот, тебе и шестьдесят. Чем мы не пара? Где шестьдесят, там и семьдесят, а где семьдесят — семьдесят пять. Выходи за меня, ей-богу, не пожалеешь. Умру — все тебе достанется, с собой не унесу.
— Что вы, Михаил Карпович! Вы еще меня похороните…
— А пойдешь за меня?
— Еще погожу. Вот семьдесят стукнет, честное слово, выйду.
— Значит, по рукам?
— По рукам.
Успокоенный, он вплотную занялся индюшачьей ногой. Долго пытался управиться с ней по-культурному — ножом и вилкой, потом отбросил церемонии, взял ногу в руку и впился в нее старыми, но еще крепкими зубами…
Праздник шел своим чередом. Без устали звонил телефон — звали Веру Платоновну. Она подходила, лавируя между стульями, блестя золотой вышивкой, глазами, сережками. Что-то ее несло, качало. Радостно и горько несло, качало. На дверной звонок побежала сама — никого не пустила. Ждала телеграммы. Той заветной — еще не было. Знала, что будет. Так и есть, почтальон.
— Ларичевой две штуки. Ношу и ношу. С именинами вас! Дай бог здоровья, долгого века. Прошу проставить свое расписаньице.
Вера взяла телеграммы, вернулась в комнату, где продолжал сам собою шуметь праздник. Кое-где вразброд уже начались песни. Пели фальшиво, громко, до дребезга в ушах. В одном конце стола орали: «Не слышны в саду даже шорохи…», в другом — «Шумел камыш». Вера села в сторонке на кресло, распечатала первую телеграмму. Она оказалась от ее «министерского поклонника», влиятельного лица:
«Поздравляю вечную Верочку зпт желаю здоровья счастья работе личной жизни предлагаю место директора гостиницы Москве квартира прописка подробности письмом Павел».
Вот тебе и раз! Вера совсем опешила. Даже как-то перепугалась. Лестно, разумеется, но… Это все надо еще обдумать. Не здесь, не на празднике, трезво.
Взяла вторую телеграмму. Сразу забилось сердце. Та самая, заветная, очень короткая, без подписи: «Нет слов».
Ей захотелось поцеловать то место, где не было подписи. Она так и сделала — мысленно.
Откуда ни возьмись — Вика. Подошла, легонькая, села на ручку кресла (ручка под ней даже не скрипнула), наклонилась, спросила шепотом (глаза расширены):
— Что-нибудь случилось? Вы так изменились в лице, я подумала…
