Как я охранял Третьяковку - Кулаков Феликс (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
Существовала довольно сложная система пропусков и значков-проходок разных цветов. Зеленый значок – это, например, признак штатного экскурсовода Галереи; желтый – временного; коричневый – Административный корпус, синий – Депозитарий; красный означал «проход всюду», их всего было несколько штук.
Кроме того, туда-сюда циркулируют художественные ценности. То на реставрацию, то на монтаж-демонтаж экспозиции, то на экспертизу. И тоже строго по пропускам установленного образца. Не будет большим преувеличением сказать, что «шестая» зона – самое ответственное и режимное место на всем втором этаже. И вот с этого самого ответственного места Михаил Борисович убежал.
Получается, «ходи кто хочешь, тащи что пожелаешь» – так, что ли? Любопытных и неравнодушных, как уже было сказано, много. Каждый второй любопытный, уж поверьте мне на слово.
Работая в Третьковке, я раз и навсегда уяснил для себя, что разговоры о якобы безынициативности советских людей – это миф, созданный иностранными разведками. Вопреки этой гнусной клевете мировой закулисы наши сограждане способны проявлять инициативу в неограниченных количествах. Я не знаю, не существует подходящего эквивалента и единиц измерения, но, условно говоря, это миллиарды тонн инициативы на метр квадратный. В одном россиянине инициативы столько же, сколько во всей Братской ГРЭС электричества. Единственное уточнение: россиянин проявляет инициативу только тогда, когда не надо, когда его об этом никто не просит.
В качестве примера и иллюстрации такого непрошенного проявления прекрасно подходит «двадцатая» дверь в Репинском зале.
Россиянин почему-то не в состоянии пройти мимо закрытой двери. Органически не в состоянии. Это, вероятно, какая-то наследственная болезнь, вроде падучей или олигофрении. Вот все наш добрый россиянин подозревает, что специально от него что-то скрывают, и что именно ему, условному Константину Сергеевичу Перепелкину не показывают самого интересного! Вооруженный этой параноидальной идеей условный Перепелкин обязательно подойдет к закрытой двери и яростно подергает за ручку. Дверь вдруг и откроется.
За ней этот, мать его, условный Пререпелкин с удовлетворением обнаружит манящий неизвестностью коридорчик. Самый обычный, ничем не примечательный коридорчик. Никакими каменьями самоцветными он не обклеен, и на стенах его не висит ни единой картинки. Но Перепелкин отчего-то совершенно твердо уверен: «Вот там самое интересное!». И тут же, не колеблясь ни секунды, он резво, с тещами, детьми и племянниками устремляется вовнутрь. Стало быть, в самая святая святых, в Хранилище.
Минут через пятнадцать сработает сигнализация, и менты возьмут тепленькими всю хебру где-нибудь в запаснике на подлиннике XVIII века.
Когда начнутся дознавательные мероприятия, то в ходе расследования неизбежно всплывет незапертая, никем не охраняемая «двадцатая» дверь в Репинском зале. При известии же о том, что в Депозитарий через «двадцатую» дверь проникли посторонние, какие-то праздные зеваки, Е.Е. Барханову запросто может стать дурно. А когда Е.Е. дурно, то в «Куранте» по определению никому не может быть хорошо.
Это уже потом, по представлению «Куранта» процедуру проникновения в Депозитарий существенно усложнили. Дверь стали закрывать изнутри. Если с пропусками было все в порядке, то сотруднику Галереи следовало еще позвонить в Депозитарий по секретному номеру SLO. За дверью на стульчике сидела бабуля – орденоносец и ветеран СМЕРШа, которая, только лишь получив условный сигнал, отпирала сокровищницу. Причем, несмотря на дублирование, курантовский пост у «двадцатки» все равно сохранялся. И он по-прежнему считался самым важным на втором этаже.
Поэтому я с известной долей удивления поглядел вслед растворившемуся в толпе Михаилу Борисовичу. Прошло несколько минут. Михаил Борисович опять пробежал мимо. На мой недоуменный взгляд: «Партайгеноссе, чё за фигня?» – он только весело замахал руками. Ну ладно, думаю, резвись, мясистый…
Проходит еще пару минут, Михаил Борисович снова появляется. Теперь уже вроде как никуда не торопится. Лицо его имеет необъяснимо радостное выражение, и вообще, вид у ученого слегка возбужденный, лихорадочный.
Михаил Борисович подошел ко мне и, ткнув пухлым пальчиком себе через плечо, громко воскликнул:
– Фил! Вот эту бабу я имел семь лет!
Его неожиданное объявление бабахнуло во вдруг опустевшем зале как залп «Авроры». Оставим за скобками этическую сторону вопроса. Не надо меня спрашивать, мол, какое твое дело кого там Михаил Борисович чих-пых в молодые годы? Мне действительно стало любопытно посмотреть. Посмотрел и прямо ахнул, ребята!
В указанном направлении находилась гренадерского экстерьера блондинка, сопровождаемая хмурым и небритым чечено-ингушом самого отпетого вида. Не расслышать реплики насчет семилетнего имения они просто не могли – Михаил Борисович орал как морж-самец на курильском пляже. На мгновение я встретился с чеченом глазами. И столько было душевной доброты в тех глазах, что невольно захотелось закричать: «Это не я сказал!».
Чечен стиснул локоть блондинки, словно рукоятку кинжала. Если бы этот абрек сделал хотя бы движение в мою сторону, клянусь, я бы тут же убежал без оглядки. Но то ли он недостаточно хорошо знал русский язык, то ли не любил убивать не разобравшись, то ли решил это сделать позже. Хер его разберешь…
Как бы там ни было, колоритная пара неторопливой, хотя и несколько напряженной походкой направилась к «Трем медведям». Девушка раскраснелась как маков цвет, чечен посматривал на нас с Михаилом Борисовичем с нескрываемым интересом. Подобный интерес я часто наблюдал у моего бультерьера Жорика, когда мы с ним проходили мимо какого-нибудь пуделя, и потому совершенно не обольщался насчет ближайшего будущего. То, что оно не будет радужным, было ясно как дважды два. Спутница абрека тем временем, прижимая руки к высокой груди, что-то жарко шептала ему на ухо. Наверное, оправдывалась. Абрек с сомнением покачивал скульптурной головой.
Когда первый панический испуг прошел, я осторожно, но внимательно рассмотрел бывшую подругу Михаила Борисовича. «Ёпсссс! – думаю. – Святой Пафнутий! Ни хрена себе пельмешка!». Девушка была и впрямь видная. Этакая, знаете ли, ого-го! И даже еге-гей!
Михаил Борисович все это время стоял к ней демонстративно спиной и сиял как апрельское солнышко. Я вдруг со всей отчетливостью представил себе, как наш ученый ползает по этой тетке, мнет вот эти ее здоровенные сиськи, при этом сладострастно пыхтит и довольно урчит… И у меня просто зубы свело от отчаянья! А как же я?! И-и-иттить, думаю, вашу бабушку!
Вида я, естественно, не подал, но надо же было как-то реагировать. Поэтому, подавив скучающий зевок, я развязано сказал:
– Вот это? Михаил Борисович, сразу видно, что вы в армии служили.
Михаил Борисович немного обиделся и сказал:
– Да ладно тебе, Фил! Она ничего.
Ничего?! Каков, однако, гусь, этот наш Бойль-Мариотт! Сейчас он еще скажет, что его теперешняя пчёла – Анна Курникова или Кэтрин Зета-Джонс!
– Ну, – говорю, – я только свое частное мнение высказал.
При этом я старательно смотрел совсем в другую сторону, так как чечен снова стал проявлять признаки не сулящей ничего хорошего заинтересованности.
Михаил же Борисович был, кажется, задет за живое. Он резко повернулся и широко открыл рот, чтобы аргументировано вступиться за девичью красу своей знакомой. Я закрыл глаза, внутри как-то противно похолодело, кишки прилипли к позвоночнику. Все, думаю, алес капут! В лучшем случае поедем в Ичкерию окопы рыть. О худших вариантах думать не хотелось.
Но вдруг Михаил Борисович сказал:
– Не-е-ет, ну это же не она!
Я приоткрыл один глаз:
– А?.. Чего?..
Михаил Борисович с явным удовольствием представил мне свою настоящую, вернее бывшую настоящую девушку:
– Вот она. А вот это ее муж. Ну, разве не осел?
Я их не сразу и разглядел-то… Бывают такие люди, на которых надо нарочно сосредотачивать внимание. Что-то такое в серой юбочке, какие-то не то косички, не то хвостики. Очёчки… Семь лет, значит? Ее? Н-да… Рядом присутствует человечек с усами. Супруги подчеркнуто внимательно рассматривают «Дождь в дубовом лесу», и изо всех сил делают вид, что ничего кроме искусства для них сейчас не существует. Включая Михаила Борисовича.
