Концертмейстер - Замшев Максим (лучшие книги онлайн TXT) 📗
При всем этом она не завидовала подруге, не убивалась, как это часто случается между женщинами, о том, что у Светы полная семья, а у нее какая-то кособокая. И когда через год после Бориски у Храповицких родился Арсений, Генриетта консультировала подругу о тонкостях ухода за грудными детьми весьма охотно и без задней мысли. И Генриетта, и Светлана мечтали, чтобы сыновья подружились, но их приятельство ограничилось ранними детскими забавами во время перекрестных семейных походов в гости.
Когда Арсений начал учиться в ЦМШ, взаимно семейные гостевания прекратились.
Лев Семенович, как известно, свою настороженность к Платовым преодолевал с трудом. Поэтому, если Светлана затевала разговор о том, что давно они не ездили к Генриетте и Зое Сергеевне, старый Норштейн раздраженно объяснял дочери, что у Арсения нет для этого времени: ему надо заниматься. Арсений, надо сказать, не протестовал: в те годы он доверял деду безраздельно и все свои отношения с миром строил по его рецептам и лекалам, делая исключительно то, что Лев Семенович Норштейн считал полезным.
Конечно, влияние матери и отца не перекрывалось полностью, но композитор пристально следил, чтобы ничего из предпринимаемого родителями в воспитательном плане не мешало мальчику развиваться как музыканту.
Генриетта Платова услышала мелодичный звонок входной двери, торопливо потушила сигарету, фильтр которой был немного выпачкан помадой, и пошла открывать.
— Проходи, проходи. Не замерзла? — Генриетта обняла подругу и расцеловала в обе щеки.
Светлана сняла пышную, слегка влажную от снежинок шубу, размотала шарф и вместе с меховой шапкой вручила все это Генриетте.
Кухня в квартире Платовых малюсенькая, но Генриетта и Светлана больше всего любили проводить время именно там. Пили кофе, курили, болтали.
— На тебе лица нет, — всплеснула руками Генриетта, когда Светлана села напротив нее. — Ты здорова?
— Да все вроде в порядке. Тьфу-тьфу… Тебе кажется. Я пройду?
Светлана, пока шла по тяготящейся снегом улице Горького, мимо настораживающе красного здания Моссовета, пока ехала в громыхающем вагоне метро от «Горьковской» до «Аэропорта», пока шла мимо кирпичных пятиэтажек по улице Черняховского, почему-то начала сомневаться, стоит ли посвящать подругу в то, что сегодня приключилось. Но когда с мороза погрузилась в тепло платовской квартиры, все сомнения растаяли. В сложные моменты она часто делилась с Генриеттой своими переживаниями. Подруга так искренне и шумно сочувствовала ей, так старалась развеселить, отвлечь, что настроение подымалось как-то само собой.
Последние годы только с Генриеттой Светлана была собой.
В этой кухне, с видом на продовольственный магазин в хрущевке напротив, все ее раздражение куда-то девалось, и она могла обсуждать с подругой то, о чем с другими людьми не обмолвилась бы и словом: сплетни об известных людях, кулинарные рецепты, новые импортные фильмы из советского кинопроката. Под кофе и сигареты они обменивались новостями из жизни детей, обсуждали хвори родителей и то, какие лекарства необходимо в том или ином случае применять. И так из года в год. Трагические изменения в жизни семьи Храповицких не нарушили ритм их общения. Более того, деликатность Генриетты помогла Светлане многое пережить. Хотя открыть тогда Генриетте всю правду она не осмелилась. Причиной расставания с Олегом объявила, что они разочаровались друг в друге и что так всем будет лучше. Генриетта расспрашивать ничего не стала, чтобы не множить переживания.
В том, что Олег и Света не пара, ее не требовалось убеждать.
1956
— Тебе надо открыться. Только так ты спасешь себя. — Лапшин говорил нервно, морщась как от боли.
— О чем ты? Я давно уже труп.
— А если я раскрою тебя? — после этих слов Шура схватил себя за подбородок, словно пожалел о том, что произнес.
— Не советую.
— Почему? Ты покаешься. Расскажешь все. Как тебя принуждали. А так люди начнут возвращаться из лагерей и кто-нибудь да скажет. И вся твоя жизнь пойдет под откос. Тебе это надо? Я бы этого не хотел.
— Это еще не известно. Ничего не известно. Поэтому не советую. Будет хуже прежде всего тебе…
— Грозишь?
— Нет. Я знаю, о чем говорю.
— Извини, я забыл о твоей осведомленности. Все мои неприятности связаны с тобой?
— Зря ты так говоришь. Все сложнее. Да и какие неприятности! Тебя арестовали? Пытали? Убили? Твои близкие арестованы?
— Убийство на вашем жаргоне тоже неприятность. Мило… — Шура хмыкнул. Получилось весьма демонически.
— Ты ухмыляешься, будто ощущаешь теперь превосходство надо мной. Учти, XX съезд — это вовсе не то, что вы все полагаете. И что тебя тогда понесло на Собачью площадку? До этого ты был так безобиден.
— Интересно, а на чем тебя поймали? Не по доброй же воле ты.
— Я же сказала, будешь чересчур настойчив — нынешние твои неурядицы покажутся детским лепетом. Поверь, если бы не я, они бы и сейчас были крупнее.
— Это уже шантаж.
— И могут быть крупнее, если ты наделаешь глупостей…
— Какая же ты мразь!
— Не мразь, а труп. Я же сказала. Что ты можешь сделать трупу? Труп неуязвим. Только если сам им станешь?
Длинный, нечеловечески заливистый хохот завершил эту странную реплику.
1985
Арсений и Лев Семенович так увлеклись разговором и чаепитием, что оба вздрогнули, когда зазвонил телефон. Норштейн поплелся в комнату к дочери, где находился ближайший в их квартире телефонный аппарат.
— Если это из Бакулевского, дай мне, пожалуйста, трубку… — крикнул вслед деду Арсений.
Подойти к телефону действительно пришлось. Позвавший его Лев Семенович с изумленным видом протягивал ему трубку:
— Тебя. какая-то женщина.
Звонила Вика.
Услышав ее голос, Арсений испытал неудобство оттого, что до сих пор не связался со своей ленинградской подругой. Хорошо, что она все-таки выпросила у него этот номер. Правда, он строго-настрого запретил ей звонить, неуверенный в том, что вообще придет сюда, но она, похоже, запрет не соблюла.
В голосе его Виктории слышались победные нотки:
— Все-таки я нашла тебя! Как я рада!
— Прости, что я до сих пор не позвонил. Много всего.
— Не извиняйся. Я все понимаю. Тебе, вероятно, неудобно разговаривать. Скажи только, как чувствует себя твой папа? — спросила Вика торопливо.
— Завтра его разрешено навестить, — ответил Арсений, а сам вспомнил, что до сих пор не дозвонился до доктора Отпевалова. Надо срочно звонить, а то он еще уйдет домой.
— Это обнадеживает. Не сочти уж за труд, завтра дай о себе знать.
— Хорошо, дорогая. И ты звони.
Положив трубку, он поискал глазами клочок бумаги с телефоном врача. Он его оставил где-то здесь. Точно. Вот он. На туалетном столике.
Он набрал. Никто не подходил. Черт!
От окна веяло холодом. От сквозняка форточка чуть приоткрылась. Надо закрыть, а то мать придет, а тут такой мороз. Пока закрывал форточку, взгляд невольно скользнул вниз. Несмотря на высоту, он разобрал, что вдоль дома между их подъездом и соседним идет Димка и ведет под руку девушку. «Вот какой молодец! Время не теряет», — то ли с горечью, то ли с радостью мысленно констатировал Арсений.
Возможно, ему было приятней, если бы брат ждал его пробуждения, чтобы пообщаться. Но вряд ли он вправе сейчас на него обижаться.
Вернувшись в кухню, он как бы между прочим сказал деду:
— Сейчас видел из окна нашего Дмитрия. Прогуливался вдоль дома с какой-то девушкой.
— С девушкой? — Норштейн насторожился. — Боюсь, это Аглая Динская…
— Почему боишься?
* * *
Аглая Динская сидела с ногами на диване и куталась в мягкий плед. Дома никого не было. Мать с отцом ушли еще утром и сообщили, что они проведают бабушку, папину маму, Инну Семеновну, всю жизнь преподававшую теоретические дисциплины в консерватории и проживающую в другом композиторском доме, на Студенческой улице, и, скорее всего, останутся у нее, поскольку бабушка уже два дня страдает от высокого давления и ее боязно сейчас бросать одну на произвол гипертонии.
