Отшельник - Евсеенко Иван Иванович (читать книги бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗
На некоторых закладках Андрей обнаружил коротенькие отцовские заметки:
– Что есть человек?
– Человек должен жить по вере, а не по закону.
– Прежде всего человек должен жить духовной жизнью, а не плотской. Этим он и отличается от всего остального живого мира.
–. Человек должен жить так: вот – земля, вот – небо, а между ними – человек. Не мешайте ему обрабатывать землю и смотреть на небо – и все будет хорошо.
– Достоевский прав: если Бога нет, то человеку все дозволено. Похоже, мы к этому и пришли.
Обдумывая одну за другой коротенькие эти отцовские заметки, Андрей с запоздалым раскаянием думал, как же он, оказывается, мало знал своего отца, как мало общался с ним и вообще, как мало жил рядом с ним, гонимый по жизни то честолюбивыми замыслами, то войнами и страданиями, а то и просто непростительным собственным легкомыслием. А надо было жить здесь, в Кувшинках, набираться от отца, как от Апостола Павла, мудрости.
Настенные часы-ходики, не ошибясь ни в одной минуте, пробили полночь, и Андрей закрыл книгу, не в силах читать ее дальше: так много накопилось у него на душе тяжести и запоздалого раскаяния. Он хотел уже было поставить книгу на место и вдруг обнаружил на последних ее страничках тесно прижатую к обложке обыкновенную школьную тетрадку. Андрей взял ее в руки и поразился, пожалуй, больше, чем самой книге, в которой она лежала. В тетрадке были отцовские повременные записи, чем-то напоминающие дневник.
Странный все-таки был у Андрея отец, странный и не похожий на многих других деревенских (да и не только деревенских) мужиков. И дело здесь, конечно, не в агрономическом и учительском его заочном образовании и не в чтении книг, к которым отец был так неравнодушен, а в том, что над всем вычитанным из книг и познанным в жизни он любил и умел думать и мыслить, «помышлять», как не раз говорил о том.
Он «помышлял» сам и заставлял «помышлять» других. Отсюда и все его, иногда самые неожиданные затеи. Вернувшись с войны и немного оглядевшись в деревенской жизни, он вдруг собрал таких же, как и сам, вчерашних фронтовиков, их жен, невест, младших братьев и сестер, переживших оккупацию, и устроил театр. Играли (разыгрывали) деревенские мужики в том театре пьесы, рассказы и повести, которые отец собственноручно превращал в пьесы, самых знаменитых авторов: Гоголя, Островского, Пушкина, Чехова. Отец был за режиссера, но иногда тоже брал себе какую-нибудь роль, актерствовал, маленькую, незначительную и по большей части смешную. Он любил изображать всяких мелких чиновников, недалеких умом и мыслью, взяточников, казнокрадов, льстецов и угодников, которых и в нынешней жизни было вдоволь и от которых больше всего и страдали деревенские бесправные люди. В чеховском «Злоумышленнике» отец играл следователя, допрашивающего хитроватого мужичка, что откручивал на железной дороге гайки под грузила для рыбацких сетей, в «Хамелеоне» – жандарма-подхалима, в «Ревизоре» – Держиморду. Андрей в детском своем возрасте в начале шестидесятых годов видел еще несколько таких постановок и никак не хотел верить матери, что толстый дядька в железнодорожном кителе и очках и есть его отец.
Много еще чего интересного придумывал отец, стараясь как-то разнообразить деревенскую послевоенную жизнь. То вдруг устраивал праздник Ивана Купалы – с кострами, катанием на лодках, русалками и водяными, то затевал по весне, едва сойдет снег, с пятидесятилетними мужиками игру в лапту, то, собрав за школою на выгоне всю деревенскую детвору, учил ее запускать в небо на длинной суровой нитке змея.
Поэтому ничего не было удивительного в том, что отец вел еще и записки, дневник. Ему мало было одних книг, театров, разговоров с мужиками, рыбалки, охоты, кузницы и пасеки, ему еще хотелось поговорить наедине с самим собой, поспрашивать у самого себя о насущном и сокровенном и тут же по возможности дать ответы на все эти вопросы. И все-таки Андрей не ожидал прочитать того, что прочитал в отцовской тоненькой тетрадке-дневнике:
– Вчера, прервав отпуск, уехал Андрей. Я догадываюсь – куда. С его характером и воспитанием этого и следовало ожидать. Когда другие воюют, он в тылу сидеть не будет. Анфисе пока ничего не говорю, надо подождать от Андрея хотя бы одного письма.
– Письмо пришло. Правда, еще из Союза, но между строк я чувствую, что Андрей уже весь там – в Афганистане. Анфиса, кажется, тоже почуяла недоброе. Письмо Андрея слишком бодрое и многословное. Раньше он таких не писал. Анфиса сама перечитала, расплакалась и сказала: «Вы что-то от меня скрываете». Как мог, успокоил ее.
– Наконец все подтвердилось. От Андрея пришло письмо из афганского города Файзабада. Это самая северная провинция, отрогом уходящая в Индию. Анфиса плачет. Я в Андрея верю, он хорошо подготовленный и обученный офицер. Боюсь только за излишнюю его горячность. На войне надо иметь холодную голову.
– Анфиса вчера сказала: «Давай вернем в дом иконы. Вынесли их, и через год утонула Танечка». Я согласился. Без веры нельзя. Тем более в такие дни, когда Анфиса только и живет что одной верой в счастливое возвращение Андрея.
– Целый вечер читали Евангелие от Матфея. Я вспомнил, как когда-то в детстве дед Никанор заставлял меня учить «Закон Божий». Я учить не хотел – не велели в школе, грозились, что не примут в пионеры. Дед сказал:
«Попадешь на войну, да как начнут палить из пушек или поднимут в атаку, так только молитвою и спасение». Он был прав: на войне я сколько раз тайно перед боем молился. Да и другие (знаю точно) тоже молились, в том числе и коммунисты.
– Опять видел во сне распятых немцами под Минском при отступлении детей. Их было четверо, годовалых, едва из пеленок. Немцы прибили детей гвоздями прямо на стене бревенчатого дома.
– Прислала письмо Лена. Жалуется, что Андрей редко пишет. Чувствую я – жить они не будут. Слишком разные люди. В мирное время это еще как-то скрывалось, сглаживалось, а теперь, когда Андрей на войне, проявляется все больше и больше. Лена раздражена и обижена. Наташку в этом году на лето не привезет. Они уезжают отдыхать куда-то на юг. Жаль. Анфиса совсем затоскует.
– В Афганистане погиб сын Постовых, Сережа. Сегодня хоронили. В цинковом гробу с маленьким окошечком в изголовье. Анфиса вся изошлась слезами, от Постовых не отходила ни на шаг. Понять ее можно – от Андрея опять давно нет письма. Последнее было из госпиталя. Пишет, что ранен легко, но как на самом деле – неизвестно. Если легко, то в Ташкент бы его не повезли, оставили бы на излечение во фронтовом госпитале. Анфиса порывалась к Андрею съездить. Я не пустил. Так будет лучше. Андрей не тот человек, которому нужна излишняя опека.
Сережу жаль! Хороший был парень, покладистый. Я его помню с первого класса.
– Сегодня годовщина гибели Танечки. Ходили с Анфисой на кладбище, посидели возле могилы. Анфиса опять плачет, корит себя, что разрешила Танечке идти в тот день на речку. И так каждый год.
– Андрею осталось служить в Афганистане всего три месяца.
Анфиса считает дни.
Последняя запись в тетрадке была самой тяжелой:
– Умерла Анфиса.
На этом отцовский дневник обрывается. То ли отец завел себе новую тетрадку (хотя чего ее заводить, когда и в этой еще оставались незаполненными несколько страничек), то ли после смерти матери никакого смысла он в своих записях уже не находил.
Часы на стене пробили три раза. Андрей погасил лампу и лег на кровать. Его сразу окутала непроглядная темень: не было видно ни окна, ни икон, ни лампадки, которая тоже вмиг погасла, потеряла свое сияние, как гаснет и теряет его упавшая с неба звезда. Таких ночей в своей жизни Андрей, наверное, никогда еще не переживал: проламывая стены дома, тяжелая, вязкая темнота давила на него со всех сторон, как будто хотела живого еще, дышащего человека тоже превратить в темноту, в ничто. Минутами ей это почти удавалось. Андрей переставал себя ощущать, переставал думать, терял под тяжестью темноты дыхание. (Такое было с ним во время первой контузии, когда, казалось бы, у тебя ничего особенно и не болит, только звон и гудение в голове, но ты уже полумертвый.) Спасали Андрея лишь часы. Словно стараясь вернуть его к жизни, они вдруг начинали стучать намеренно громко, убыстряли ход и даже пытались до срока пробить молоточками по таящемуся внутри колоколу, отмечая течение времени. Темнота отступала, чуть-чуть просветляя оконные проемы, возвращая очертания иконам и лампадке, а Андрею дыхание.
