Бразилия - Апдайк Джон (книга жизни txt) 📗
Сексуальный мир, будучи изнанкой мира реального, в определенной степени является его инверсией. Раньше, как существо низшее, он оказывался наверху, теперь же господствовала Изабель. Если воспользоваться жаргоном, которым они с Эудошией сплетничали о монахинях в школе, — она стала петухом, а он курицей.
— Ты мой раб, — говорила она.
— Да, госпожа.
— Лижи меня, или я побью тебя. — Она замахивалась на него обломком тонкой пики, которую Жозе разрубил палашом. Когда Тристан подчинялся ей, она, достигнув оргазма, говорила: — По-моему, тебя все равно надо побить.
Тристан любил ее больше, чем когда бы то ни было, — у него голова шла кругом от этой новой любви к ней, которая смешивалась с любовью к своему собственному белокожему существу. Их новые отношения позволили ему наконец в полной мере проявить свою галантность. Он тоже чувствовал, что в его прежней привлекательности было нечто животное. Тристан не мог не ощущать нового бремени, возложенного на его плечи: Изабель потеряла положение в обществе, — это позволяло ей с удовольствием носить ореол мученичества — или бесчестья — занятий проституцией на прииске или положения наложницы в стане бандейрантов. Не будь он чернокожим, разве стала бы она так же небрежно и спокойно изменять ему? По справедливости говоря, Изабель имела право во всем винить его нищету и беспомощность, которые не оставляли ей иного выбора, однако разве не испытывала она определенное наслаждение от своего падения, поскольку причиной того был он, Тристан? Она воспользовалась им, чтобы стать бесстыдной, и отрицала за ним право на такую роскошь, как стыд. Она провела его по богатым улицам Ипанемы и дальше по лабиринту коридоров, в который он никогда не вошел бы без нее. Она снизошла до него, и, следовательно, ее любовь сияла ярче, отдавая жаром самопожертвования.
Теперь же именно он снисходил до нее, принимая чернокожую девку в качестве своей супруги; теперь он испытывал возбуждение и половое облегчение оттого, что возлюбленная не ровня ему по общественному положению и по духу, она просто вещь из живой плоти, привезенная издалека. Вещь, наделенная психологией; поскольку именно психология ведет нашу любовь вперед, углубляя ее, но, в свою очередь, лишь овеществленность дарит нам блаженство, похожее на тяжелую и гибкую руку онаниста. Теперь, когда она обрела цвет земли, влажного отполированного дерева, блестящего дерьма — вместо белого цвета облаков и хрусталя, — тело ее словно бы стало более худым и узловатым, а его округлости и впадины — более рельефными. Теперь Тристану не составляло труда воспринимать Изабель как некую систему пищеварения на ходулях, которой нужно какать, которая любит побегать и так же радуется движениям и свободным испражнениям организма, как и он. Ее заднепроходное отверстие, которое раньше казалось ему отвратительным из-за складки коричневой кожи вокруг него, походившей на несмываемое пятно в шелковистой выемке меж ягодиц, теперь стало нежным полураспустившимся бутоном, почти не отличимым по цвету от остальной кожи, блестящей, словно черное дерево. Поросль на ее лобке стала кудрявой, маслянистой, густой и упругой, а не прямой и бесцветной, как призрачная разновидность ее прежней шевелюры; стоило только ему окунуть в нее нос, когда Изабель седлала его лицо и, усмехаясь, глядела на него из-за торчащих грудей, и член его вставал, как гофрированный бивень, а она тянулась к нему рукой и больно щипалась. Прежде Изабель обращалась с ним довольно почтительно; теперь же она дерзко заставляла его гоняться за собой, вынуждая его испытывать преступные ощущения насильника, когда она яростно изгибалась и, ругаясь, плевала ему в лицо, и каждый толчок спермы пулей проносился через его уретру. В ней появилась некая враждебность, но он не имел ничего против этого до тех пор, пока ему удавалось справиться с ней и трахнуть ее, выплескал в ее лоно свою собственную освобождавшуюся враждебность. Секс — это потасовка, которая в разумном состоянии нам не по душе.
В конце одной из таких яростных схваток она поразила его тем, что улеглась, прижавшись ягодицами к его животу, и, собираясь уснуть, проговорила:
— Может быть, сейчас у нас получилось сделать ребенка.
Тем самым она признала, что не решалась сказать при свете дня: у них никогда еще не было общих детей.
— Надеюсь, что нет, — признался и он. — Только не сейчас. Нам нужно сначала выбраться из сельвы.
— Как только мы вернемся к цивилизации, ты бросишь меня. Ты еще немного попользуешься мной, как шлюхой, а потом найдешь себе другую жену с белой кожей.
— Никогда. Ты моя единственная жена.
— Откровенно говоря, будет подло с твоей стороны, — продолжила Изабель, — бросить меня, после того как я отдала тебе драгоценный цвет своей кожи, но таковы все мужчины. Они пользуются нами, заделывают нам детей, а потом плевать хотят на все.
— Изабель, перестань говорить о беременности, это преждевременно. Психологически мы еще не готовы стать родителями — мы слишком любим друг друга. Я никогда не брошу тебя. Я люблю тебя такой, какая ты есть. Ты сохранила прежнюю грацию, но в тебе появилось еще кое-что. Прости меня, но, по-моему, сейчас ты обрела свою истинную суть. Ты всегда была черной и только маскировалась под белой кожей. Твои забавные гримаски, то, как ты сгибала колени, — все это было как у чернокожих.
Она задумалась над его словами, и ему казалось, что она уже уснула, ощущая, как его яростные сперматозоиды толпой пробираются к созревшей яйцеклетке, но вдруг он услышал, как она сказала глубоким голосом, какой бывает у людей на грани сна:
— Я прощаю тебя, Тристан, за то, что ты такой негодяй.
Ему гораздо сильнее, чем ей, хотелось вернуться в город. Вне социума его галантность оказывалась бесполезной. Естественно, ему было не сложно представить себе мысленно, каково будет его новое социальное положение, но ему хотелось убедиться в этом, наяву подтвердить свое новое положение свидетельством других, которые увидят его в элегантной оправе — в смокинге, например. Нельзя сказать, что в Бразилии белый мужчина с черной женщиной выглядит так же вызывающе, как в Южной Африке или в Северной Америке, однако ему представлялось, будто они станут привлекать взгляды посторонних на улице, и это вознесет его любовь на новую головокружительную высоту. Разве здесь, в далекой континентальной провинции красного дерева и сахарного тростника, Португалия не сделала Африку своей женой, не освятив этого брака должным образом? Он будет единственным белым мужчиной, который возведет черную любовницу до своего собственного уровня. В каком-то смысле он даже вознесет свою собственную мать над фавелой и пьяной нищетой и выдернет ее из лап мимолетных спутников, всех этих отбросов с грязным цветом кожи, стремящихся к чистой белизне безжалостных бандейрантов.
А Изабель, которая осуществила этот обмен цветом кожи, наслаждалась местью своему отцу, который в ее незрелом суеверном сознании презрел жертву, принесенную дочерью, когда она назвала ребенка Саломаном, и позволил ребенку вырасти идиотом. Ее отец, невидимый, но вездесущий, оставался для нее богом. Она представляла себе, как бросит ему в лицо новый цвет своей кожи — это свидетельство ее близости к массам, близости гораздо более крепкой и нерушимой, чем та, о которой она болтала со своими друзьями-радикалами в университете. И все же, как парадоксально это ни покажется (души наши питают противоположности, они жиреют на ниве любви и ненависти), она воображала, как отец полюбит ее в ее новой, чувственной коже и как она похитит его наконец у бледнолицей матери, покоящейся в раю.
Так, питая свои умы новыми представлениями о самих себе, представлениями, чьи мощные побеги непрерывно возбуждали их нервы, они так часто занимались любовью, что индейцы, воруя клубни кассава с неухоженных полей, показывали на их жилище и говорили друг другу: «Скалы бьются», — имея в виду миф, по которому один из сыновей-близнецов Майры-Монана, Арекут, тот, что был плохим и беззаботным, застрял между упавшими скалами и был возвращен к жизни своим братом-близнецом Тамендонаром, хорошим и мирным человеком.
