Кентавр в саду - Скляр Моасир (бесплатные серии книг .txt) 📗
Очнувшись, я ощутил, что соображаю с трудом и очень слаб, но – что сразу же удивило меня – боли не было. К тому же, я лежал на кровати. На обыкновенной узкой кровати. Все больше удивляясь, я ощупал себя. Бинтов и марли не оказалось. Но самое удивительное: не было ни задних ног, ни хвоста – ничего. Там, внизу – ничего, кроме моих человеческих ног. Что же случилось? Я огляделся. Врач-марокканец сидел возле моей постели, курил и смотрел на меня.
– Прооперировать тебя не удалось, – сказал он бесцветным голосом. – Произошел небольшой несчастный случай. Видишь ли, мы вынуждены были застрелить Лолу. Эту неприятную обязанность взял на себя мой ассистент. К счастью, он всегда вооружен.
Я не верил своим ушам: за что? Что она наделала?
– С ней случился очередной приступ ярости. Она сбежала из клетки, ворвалась в операционную. Выхода не было.
По его рассказу восстанавливаю ход событий.
Я лежу под наркозом на операционном столе, врач начинает трансплантацию, оперируя сначала арабского скакуна. Это труднее, чем ему казалось: он и вправду потерял сноровку, путается в инструментах или вдруг замирает в нерешительности, не зная, что делать. Время идет.
Между тем Лола ждет в клетке, когда я принесу ей завтрак. Сначала в нетерпении, потом – в беспокойстве, в истерике; начинает звать меня, врача – никто не отзывается.
Тут она замечает, что дверь клетки не заперта. Выскакивает. Бежит по пустынным коридорам клиники, выкрикивая мое имя. Как вдруг вспоминает об операции. Обезумев, она врывается в операционную. Врач к тому времени наконец отделил ту часть коня, которую предстояло пересадить мне. Увидев ее, врач понимает, что он в смертельной опасности: Лола сама не своя. Возвращайся к себе в комнату, приказывает он, но она как будто не слышит. Отдай мне моего Гедали, рычит она, медленно наступая на врача. Мне нужен мой мужчина, целый и невредимый. Осторожно, кричит он, здесь все стерилизовано! Она бросается на коня, на круп коня, рвет его когтями.
Врач в испуге забивается в угол. Она готовится к прыжку, и в это время ассистент достает пистолет и выпускает шесть пуль в лицо и в грудь Лолы.
– Сначала я не догадывался, – продолжает он, туша окурок, – как ей удалось выйти из клетки. Только потом до меня дошло.
Он встал. У него явно был вид одержимого: глаза вылезали из орбит, на меня был устремлен дрожащий палец:
– Ты! Ты виноват! Ты отпер клетку, Гедали! Ты вошел туда, чтобы надругаться над бедной девочкой, чтобы удовлетворить свой звериный инстинкт, грязный кентавр, бразильский дикарь! Вот откуда твои царапины, скотина! Ты сделал с ней, что хотел, ты свел ее с ума, и до тебя даже не дошло, что надо запереть дверь, ведь ты знал, какая у нее неустойчивая психика, будь ты проклят! Я вынужден был застрелить моего сфинкса, мою обожаемую Лолу, единственное существо на свете, которое любил! Вонючий еврей! Вот что вы делаете с нами, с арабами! Вы, евреи, отнимаете у нас все, что нам дорого: нашу нежность, нашу любовь – все!
Он набросился на меня. Как ни слаб я был, мне удалось отбиться, я оттолкнул его, он покатился по полу. И так и остался лежать, всхлипывая.
Я пробыл в клинике еще два дня. Все это время мы с врачом не разговаривали. Но – странное дело – продолжали прогуливаться вдвоем по саду. То он пошатнется – я его поддержу, то у меня закружится голова – видимо, от остаточного действия успокоительных препаратов – и тогда он меня подхватывал под руку.
Я сообщил ему, что уезжаю. Он ничего не сказал. Я предложил ему денег – отказался.
Он достал из кармана небольшую деревянную коробочку. Я открыл ее. Там была львиная лапа. Лапа львицы: левая лапа Лолы. Содрогнувшись, я поскорей закрыл коробку и взглянул на него. Ни тени эмоций не промелькнуло на его лице, когда он молча протянул мне руку на прощание.
Небольшая фазенда в лесах Бразилии, в округе Куатру-Ирманс, штат Риу-Гранди-ду-Сул. Октябрь 1972 – март 1973
У меня не было ни малейшего желания возвращаться в Сан-Паулу. Я пробыл там ровно столько, сколько понадобилось, чтобы пересесть на самолет в Порту-Алегри. Из аэропорта я отправился прямо к родителям. Позвонил в дверь. Открыла мать. При виде меня она выронила веник, закрыла лицо руками и вскрикнула. Прибежал отец: что такое, Роза? Что случилось? В следующее мгновение они оба обнимали меня, в избытке нежности осыпали тычками, кричали, плакали, смеялись; я задыхался и не знал, как отбиться от них. Наконец они впустили меня в дом, усадили на диван и сами сели с обеих сторон. Мать все обнимала меня, смеясь, как сумасшедшая, но вдруг лицо ее стало серьезным:
– Ты поступил некрасиво, Гедали. Бросить жену, детей, бежать… Стыд и позор, Гедали. Я уж чуть было от тебя не отреклась. Тита, бедняжка, в отчаянии. Каждые три дня звонит нам. Но я ей так и сказала: если он не вернется, Тита, он мне не сын, а ты, если хочешь, переезжай к нам.
И тебе не важно, что она гой, спросил я и тут же пожалел об этом. Мать посмотрела на меня с горькой обидой: а гои что, не люди? И вообще, что это такое, Гедали? Вы только гляньте! Он еще тут задает вопросы. Да тебе не вопросы надо задавать, а рассказывать, где тебя носило, бесстыдник! Не трогай Гедали, вмешался отец, он устал с дороги. Приготовь ему ужин и постель. Завтра поговорим.
Мне о многом надо было поговорить с отцом. Я не собирался, как думал он, рассказывать ему о том, что произошло, ведь это было невозможно: как объяснить ему мой отъезд в Марокко? Как говорить о Лоле? Мог ли я показать ему лапу бедной женщины-львицы и сказать: вот, папа, все, что осталось от женщины, которая любила меня, как никто другой? Он бы не поверил.
Словом, я не собирался ничего рассказывать. Мне хотелось выслушать его. Я хотел выяснить кое-что для себя. Был ли счастлив мальчик-кентавр Гедали? Был ли он счастливее Гедали двуногого? Если он был не так счастлив (или, если угодно, более несчастен), то откуда это мое неуемное желание нестись вскачь, эти постоянные поиски чего-то, сам не знаю, чего? Если же он был счастливее (или, скажем, менее несчастен), то как обратить вспять историю моих бедствий, чтобы вновь обрести утраченное счастье? И в чем секрет счастья кентавров, если таковой существует?
Почему Тита предпочла мне одного из них? (На этот последний вопрос отец не мог дать прямого ответа. Но он мог снабдить меня пищей для размышлений и поисков ответа.)
Чтобы я понял его, отец должен был углубиться далеко в прошлое. Вернуться к корням. Должен был рассказать о своей жизни в России, и о черных казачьих конях, и о переезде в Бразилию, и про первые годы в колонии, и о ночи, когда я появился на свет (был ли на самом деле крылатый конь?), и о моих первых шагах.
Во время наших долгих прогулок я засыпал его вопросами, а он упорно уходил от ответа: выкинь ты это из головы, Гедали, ведь теперь-то все в порядке. Ну, были у тебя проблемы, а у кого их не было? Вылечился – и забудь. Но, папа, лошадиные-то ноги у меня были или нет? Это смотря что понимать под лошадиными ногами, сынок… Но врач из Марокко… Марокко далеко, Гедали, и тебе незачем больше думать о таких вещах; что тебе надо, так это вернуться к семье. Забудь про Марокко.
Он останавливался, брал меня за локоть:
– Тебе бы съездить в Патагонию, Гедали. Позвони жене, вызови ее в Порту-Алегри, возьми путевку, садитесь на корабль, плывите в Патагонию, плывите на Огненную Землю. Ведь это лучшая возможность помириться: плавание на корабле успокаивает, много свободного времени, можно поговорить обо всем, обсудить, что не так. У Мины есть подруга, которая вдруг ни с того ни с сего знать не пожелала собственного мужа, так он ее пригласил в такую турпоездку – и готово: опять мир. Там ледники, Гедали. Ледники, говорят, это такая красота, что аж до слез.
Он уводил разговор в сторону, чтобы не лгать. Но еще хуже было бы, если бы он отвечал вопросом на вопрос: в чем смысл жизни, Гедали? Для чего мы существуем? Есть ли Бог, Гедали? И еще хуже было бы, если бы он, во время чаепития под навесом у дома, вдруг ронял голову на руки и, рыдая, повторял: Боже мой, что я сделал со своей жизнью, что? Еще хуже было бы, если бы он бросался передо мной на колени, хватался за мои конские лодыжки (но даже конские ноги не выдержат тяжести теряющего сознание отца) и умолял: не дай мне умереть, сынок, не хочу умирать, усади меня к себе на спину и унеси вскачь далеко-далеко, спаси.
