Синяя борода - Воннегут-мл Курт (читать полностью бесплатно хорошие книги .txt) 📗

32

В конце концов для нашей с Китченом фатальной поездки я вместо легковой машины взял напрокат грузовик. Вот и говорите о Судьбе: если бы не этот грузовик, Китчен, скорее всего, был бы сейчас адвокатом, ведь в малолитражку, которую я собирался арендовать, пульверизатор для краски не влез бы.

Иногда, хотя, Бог свидетель, недостаточно часто, мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы жена и дети не чувствовали себя такими несчастными, и грузовик оказался как раз к месту. По крайней мере можно было вывезти картины, ведь от одного их вида Дороти делалось совсем скверно, даже когда она была здорова.

— Надеюсь, ты не отвезешь их в новый дом? — спросила она.

Именно это я и собирался сделать. Никогда особенно не умел рассчитывать наперед. Но все же ответил ей: нет. А про себя тут же придумал новый план — поместить их в картофельный амбар, но ничего об этом не сказал. Не хватало храбрости признаться, что арендовал амбар. Но она каким-то образом об этом узнала. Как и о том, что накануне вечером я заказал у хорошего портного художникам X, Y, Z, Китчену и себе костюмы из самого лучшего материала.

— Сложи картины в картофельном амбаре, — сказала она, — и засыпь их картошкой. Картошка всегда пригодится.

Сегодня, принимая во внимание стоимость некоторых из этих картин, понадобился бы бронированный автомобиль с полицейским эскортом. Я и тогда считал их ценными, но не настолько, нет, не настолько. И, уж конечно, мнe не хотелось складывать их в амбар, где много лет хранилась картошка, а поэтому была сплошная грязь, плесень, бактерии и грибок, а ведь все это так и липнет к картинам.

Вместо этого я арендовал сухое, чистое, запирающееся помещение в фирме Все для дома. Хранение и доставка, неподалеку отсюда. Арендная плата годами съедала большую часть моего дохода. Да и от привычки помогать в беде своим приятелям— художникам я не отказался и ссужал им все, что имел или мог раздобыть, принимая в уплату долга картины. Главное, Дороти их не видела. Каждая картина, которая покрывала долг, прямо из студии нуждающегося художника переправлялась на склад конторы «Все для дома».

Когда мы с Китченом, наконец, вынесли все картины из дома, она сказала на прощанье:

— Одно нравится мне в Хемптоне — повсюду здесь указатели «Городская свалка».

Будь Китчен настоящим Фредом Джонсом, он вел бы грузовик. Но в нашей паре он безусловно был пассажиром, а шофером я. Его с детства возил шофер, так что он не раздумывая сел на место пассажира.

Я болтал о своей женитьбе, о войне, о Великой депрессии и о том, что мы с Терри старше большинства ветеранов.

— Давно уж надо было мне жениться и осесть. Но когда возраст был для этого подходящий, не мог я этого сделать. Каких вообще женщин я знал тогда?

— В фильмах все, вернувшиеся с войны, примерно наших лет и старше, — сказал Терри. Это правда. В фильмах редко показывали мальчишек, которые в основном и вынесли на себе тяжелые наземные бои.

— Верно, — сказал я, — а киноактеры чаще всего войны и не видели. После изнурительного дня перед камерами, стрельбы холостыми патронами, когда ассистенты разбрызгивают вокруг кетчуп, актеры возвращаются домой к женам, детям и своему бассейну.

— Потому-то молодым и будет казаться, что наша с тобой война кончилась лет пятьдесят назад, — сказал Китчен, — из-за немолодых актеров, холостых патронов и кетчупа.

Им и казалось. Им и кажется.

— Вот увидишь, из-за этих фильмов, — предсказал он, — никто и не поверит, что на войне дети сражались.

— Три года из жизни вон, — сказал Терри о войне.

— Забываешь, что я пошел в армию еще до войны, — сказал я — Для меня — минус восемь лет. Вся юность мимо, а до сих пор так, черт возьми, хочется ее.

Бедная Дороти думала, что выходит за зрелого, добро— порядочного отставника. А получила жуткого эгоиста и шалопая лет девятнадцати!

— Ничего не могу с этим поделать, — сказал я. — Дущой понимаю, что плоть мерзости делает, и сокрушаюсь. А плоть все выкидывает да выкидывает мерзкие, поганые штучки.

— Какие еще душа и плоть? — переспросил Терри.

— Моя плоть и моя душа.

— Они что, у тебя по отдельности?

— Да уж надеюсь, — рассмеялся я. — Жутко подумать, что придется отвечать за то, что плоть выкидывает.

Я рассказал ему, но уже почти не шутя, как вижу душу людей, и свою тоже, в виде светящейся внутри тела неоновой трубочки. Трубочка только получает информацию о том, что происходит с плотью, над которой у нее нет власти.

— И когда люди, которых я люблю, совершают ужасные поступки, я их просто свежую, а потом прощаю, — сказал я.

— Свежуешь? Это что такое?

— То, что делают китоловы, вытащив тушу кита на борт. Сдирают шкуру, отделяя мясо и ворвань, так, что остается один скелет. И я мысленно делаю то же. самое с людьми — отделяю плоть, чтобы видеть только душу. Тогда я им прощаю.

— Где ты выкопал это слово — свежевать?

— В «Моби Дике» [7] с иллюстрациями Дэна Грегори.

Китчен рассказывал о своем отце, который, кстати, еще жив и только что отпраздновал сотый день рождения. Представьте себе!

Он обожал отца. Говорил, что ни в чем не хотел бы его превзойти.

— Не желаю этого, — сказал он.

— Чего не желаешь?

— Превзойти его.

Когда он учился в Йельской юридической школе, рассказал Терри, там читал лекции Конрад Эйкен [8], который утверждал, что дети одаренных отцов выбирают одну из сфер отцовской деятельности, но, как правило, ту, в которой отец слабее. Отец Эйкена был блестящим врачом, политиком, изрядным ловеласом, а в придачу воображал себя поэтом.

— Но в поэзии, — сказал Китчен, — он был не силен, и Эйкен выбрал поэзию. Никогда бы так не поступил со своим стариком.

А вот как он с ним поступил через шесть лет — выстрелил в него из пистолета на дворе китченовской лачуги в шести милях отсюда. Терри тогда напился, как обычно, а отец в сотый раз начал уговаривать его пройти курс лечения от алкоголизма. Невозможно это доказать, но выстрелил он только в знак протеста.

Когда Китчен увидел, что пуля угодила в отца — на самом деле только оцарапала ему плечо, — ничего ему уже не оставалось, он вложил дуло себе в рот и застрелился.

Несчастный случай.

Именно во время нашего с Терри судьбоносного путешествия я впервые увидел Эдит Тафт Фербенкс, мою будущую вторую жену. Я вел переговоры об аренде амбара с ее мужем, обходительным бездельником, который тогда казался мне существом ни на что не годным, но и не вредным, так, коптит себе небо, — но вот когда после смерти Фербенкса я женился на его вдове, оказалось, модель его жизни прочно сидит у меня в мозгу.

Эдит — пророческая картина! — появилась с прирученным енотом на руках. Поразительно, как приручала она чуть ли не любое животное, с безграничной нежностью и безропотностью выхаживая все, что едва подавало признаки жизни. И со мной она поступила так же, когда я отшельником жил в амбаре, а ей был нужен новый муж: она приручила меня стихами о природе и вкусными вещами, которые оставляла перед моей раздвижной дверью. Не сомневаюсь, своего первого мужа она тоже приручила и относилась к нему нежно и снисходительно, как к несмышленому зверьку.

Она никогда не говорила, каким зверьком считала его. Но что за зверек был для нее я, знаю с ее собственных слов: на нашей свадьбе, когда я был при полном параде, в костюме от Изи Финкельштейна, она подвела меня к своей родственнице из Цинциннати и говорит:

— Познакомься с моим ручным енотом.

В этом костюме я буду и похоронен. Так сказано в моем завещании: «Прошу похоронить меня рядом с моей женой Эдит на кладбище Грин-Ривер в темно-синем костюме, на ярлыке которого написано: „Сшит по заказу Рабо Карабекяна Исидором Финкельштсйном“. Сносу этому костюму нет.