Сожженная карта - Абэ Кобо (книги полностью TXT) 📗
— Да, дело в том, что начальник отдела был тяжелым человеком и поддерживать с ним отношения было нелегко. В обычном, так сказать повседневном, общении он был хорош с людьми, но внутренне принадлежал, как мне кажется, к тем, кто никому не доверяет.
— В ближайшее время мне, видимо, будет необходимо заглянуть к вам домой, если вы, конечно, позволите. Среди вещей, которые дал вам на сохранение начальник отдела, может оказаться и такая, которая вам представляется ничего не значащей, мне же, если я взгляну на нее, не исключено, поможет напасть на след.
— Нет, по правде говоря, — он в некотором замешательстве сощурился за стеклами своих очков, — они были не у меня дома. В фотолаборатории, о которой я вам говорил вчера, начальник отдела имел собственный шкаф…
— Но он, наверно, заперт?
— Конечно, шкаф запирается…
— Как же вы его открыли?
— Да, видите ли, отмычкой… владелец фотолаборатории ведь мой приятель…
— И вы открыли без разрешения?
— Газету вот тоже, честно говоря, я нашел в этом шкафу. Вам не кажется, что этот факт имеет глубокий смысл? Газета от конца июля или начала августа. Как раз когда начальник отдела исчез. Может быть, эта заметка и послужила толчком. Если пропадают без вести восемьдесят тысяч человек, то он мог решить, что прибавить к ним еще одного — невелика важность…
— И все-таки вы открыли без разрешения?
— Но ведь это может пойти на пользу начальнику отдела… если в комнате заперся человек, готовый покончить жизнь самоубийством, выломать дверь — не значит, я думаю, совершить преступление.
— Я и не собираюсь вас обвинять. Просто уточняю факты.
— Для чего?
— Я имею в виду топливную базу в городе F., где я вчера был. Почему вы с самого начала скрыли, что речь шла о топливной базе? Не говорите только, что не знали. Вам не хватает прямоты. Может быть, вы и сейчас скрываете что-то важное?
Его бледное лицо начинает окрашиваться в багровый цвет. Он оттопыривает губы и вызывающе разворачивает плечи:
— Зачем вы говорите такие вещи? Вы уже растаптываете добрые намерения человека. Возьмите хоть эти фотографии, я ведь по собственному почину… не рассчитывая ни на какое вознаграждение… промолчи я, кто бы узнал… чепуху-то не надо говорить…
— Странное заявление. Вы пользовались особым доверием Нэмуро-сан, верно? Так разве же не естественно, что по собственному почину вы хотите мне помочь?
— Нет, все не так просто, как вам кажется. — И с мрачным видом покусывая верхнюю губу: — Вы все это говорите потому, что такая у вас профессия… но, наверно, не всегда разумно гнаться за сбежавшим человеком… иногда правильнее помочь ему спрятаться.
— Но ведь человек не всегда исчезает по собственной воле. Его могут убить или силой куда-нибудь затащить…
— Не говорите такого, чему даже дети не поверят.
— Может, вы и прячете его?
— Разве у меня сил на это хватит? Лично я, думается мне, хочу, чтобы начальник отдела вернулся. Но говорить об этом я не имею права. Если бы мы где-нибудь встретились, не знаю, хватило ли бы у меня смелости окликнуть его… наверно, захотел бы окликнуть, но вряд ли смог бы… а уж если бы окликнул, то, уж наверно, попытался заговорить с ним, пообещав, что никому не расскажу о встрече… естественно, меня он очень интересует… сильный человек… я бы не смог…
— Для этого не нужно быть сильным.
— Ну а вы бы смогли?
— К сожалению, я еще не стал начальником отдела.
— Я бы не смог… эта мерзкая фирма… я буквально убить себя готов, как подумаю, что ради этой фирмы торгую человеческими жизнями… а-а, куда ни посмотришь, везде одно и то же… служу там, а что меня ждет? Стану начальником отделения, потом начальником отдела, потом начальником управления… а если и об этом не мечтать, то жизнь еще горше покажется… товарищей обойди, к начальству подлижись… кто не следует этому правилу, того кто угодно ногой пнет, с такими, как с отбросами, обращаются…
— И среди них затерялся человек, пропавший без вести в каком-то другом мире.
Собеседник смотрит на меня с удивлением. Не поправляя сползшие к кончику носа очки и стараясь смотреть на меня сквозь них, закидывает голову вверх, и на кадыке поднимается несколько невыбритых волосков.
— Возможно… — и, вздохнув с облегчением, точно надеясь на что-то, он чуть понижает голос: — Ну да, сколько людей без конца куда-то отправляются… и у каждого из них определенная цель… сколько же этих целей?.. вот и я люблю, сидя здесь, наблюдать за тем, что делается снаружи… никому не нужный, тоскуя, с тяжелым сердцем. Все идут и идут без отдыха, а у тебя цель потеряна, и остается только смотреть, как идут другие. От одной мысли об этом судорогой сводит ноги… становится как-то тревожно и грустно… ради какой угодно, даже самой ничтожной цели идти, просто идти — какое это счастье, я ощущаю это всем своим существом…
Без всякой связи мне вдруг приходит в голову мысль: почему женщина, простившись с братом, не захотела присутствовать на кремации? Хотя она и говорила, что товарищи брата взяли на себя все заботы, но ведь она единственный человек, состоявший с ним в кровном родстве. И было бы совершенно естественно, если бы она, не дожидаясь приглашения, приняла участие в траурной церемонии. Может быть, она боялась, хотела избежать этого страшного зрелища? Ее состояние можно понять, но все равно такое поведение неестественно. Однако в этой неестественной ситуации она вела себя настолько естественно, что там, в храме, даже я ничего не заподозрил. Или, может быть, женщина уже в то время, когда брат был жив, считала его мертвым, ушедшим из жизни. С этим объяснением можно согласиться, если ее веру в брата, близкую к безоговорочной, считать панихидой по усопшему. Мне кажется, я начинаю понимать, почему в тот самый миг, когда тело вынимали из гроба в предавали огню, она в десяти минутах ходьбы от храма возбужденно разговаривала со мной о брате, не проронив ни единой слезинки. В гостиной, наполненной фантастическими видениями и разговорами, которые она бесконечно ведет сама с собой, незримо присутствует покойный, и ей нет нужды что-то менять в своем поведении. Значит, и в отношении его, исчезнувшего…
— Это было давно, но я до сих пор с отвращением, с содроганием вспоминаю ту сцену. — И через равные промежутки времени, примерно три раза в секунду, переводя взгляд от окна на меня и обратно, Тасиро продолжает доверительно: — Я тогда отдыхал, сидя на скамейке в каком-то парке. На соседней скамейке спал нищий, но расстояние между нами было больше трех метров, солнце пекло нещадно, и я решил терпеть его соседство, пока не выкурю сигарету. Вдруг неподалеку послышался шум — показалась огромная колонна демонстрантов с красными и голубыми флагами. Одни пели песни, другие кричали в мегафоны, третьи, взявшись за руки, делали вид, что бегут, — и все это продолжалось бесконечно. В какой-то момент проснулся нищий и тоже стал смотреть. Но сразу же заплакал. Он лил слезы в три ручья, скривив губы, вцепившись руками в грудь, выглядывавшую из-под рваной рубахи… весь трясся… ни прежде, ни потом — никогда я не видел таких горьких рыданий… он плакал, глядя на демонстрацию… он был нищим, а значит, грязным, пропыленным, и поэтому с его подбородка капали слезы, черные, как вода, стекающая с половой тряпки… так тоскливо и горько стало ему, когда он увидел идущих людей…
— Может быть, пойдем куда-нибудь в другое место и выпьем по стаканчику? Я угощаю.
— Смотрите, а то, может, не стоит.
— Нет, нет, я хотел вас еще кое о чем спросить…
— А, о шантаже хозяина топливной базы, о котором вы мне говорили, или о чем-нибудь в том же роде?
— Пойдемте куда-нибудь. Есть приличное местечко, причем не очень дорого?..
— Что ж, пошли в бар при студии, где работает Саэко. Клиенты пьют и поджидают в этом баре выбранную ими натурщицу. Студия и бар — одно и то же заведение, поэтому клиентам делается скидка. Хотите встретиться с Саэко?
— Вы постоянный посетитель этого бара?
— Ну что вы… разве моего жалованья на это хватит?
