Ванго. Между небом и землей - де Фомбель Тимоте (бесплатные онлайн книги читаем полные txt) 📗
В начале 1914 года все молодые люди этого острова пошли воевать. Германия захватила Бельгию. Франция вступила в войну.
Я был их ровесником, и мне захотелось последовать их примеру.
Аббатисой тогда была мать Елизавета. Она дала мне свое благословение. Ей казалось, что война смягчит мой нрав.
Я сел на поезд в Шалане и уехал в Париж повидаться с епископом. Я признался ему, что я итальянец. Он ответил, что не считает это грехом.
Ему были нужны люди, и он принял меня.
Все считали, что война скоро кончится, и я надеялся попасть в Рим уже на следующее лето, чтобы немного отдохнуть, побродить по холмам, прогуляться среди апельсиновых деревьев на вилле Полины Бонапарт, где у меня были друзья. А потом вернуться в свой монастырь Ла Бланш с видом на океан, с зелеными дубовыми рощами, с картофельными полями. И с молитвами.
Но прошло два года, и война прочно угнездилась в траншеях Вердена, в Лотарингии. Я благословлял гораздо больше трупов, чем живых бойцов. Мы жили в земле, в жидкой грязи, куда градом падали снаряды, где людей косили безжалостные эпидемии, где бородатые солдаты, похожие на столетних стариков, плакали, как дети.
Я был капелланом крыс.
Служа мессу в своей траншее, я никогда не знал, успеет ли кто-нибудь из верующих перекреститься в последний раз, перед тем как вражеская граната оторвет ему руку. Вот что такое война, Ванго.
15 августа, после очередной бомбардировки, траншея, где я находился, была засыпана землей. Засыпана полностью, слышишь, Ванго? Весь мой батальон погиб. Спасся лишь я один. И ушел оттуда вместе с молодым врачом, которого очень любил. Его звали Эскироль. Он вынес на себе чернокожего солдата-пехотинца Жозефа, которому разворотило живот осколком снаряда. Вот что такое война, Ванго.
Близ деревни Фальба есть рощица с лужайкой посередине, где растет огромный дуб, ему не меньше пятисот лет.
Там мы и остановились на привал.
В ветвях этого дуба, словно детская игрушка, застрял аэроплан, германский аэроплан. Его полотняные крылья даже не были разорваны. Я вскарабкался на соседнее дерево, чтобы посмотреть, жив ли пилот. Но пилота в кабине не оказалось, хотя мотор еще не остыл.
Врач положил на траву стрелка Жозефа, которого нес на спине. Погода стояла прекрасная. Взрывы, как нам казалось, гремели где-то далеко позади. Эскироль достал свои инструменты, чтобы зашить рану.
Полчаса спустя Жозеф лежал без сознания у наших ног. Он был спасен. Мы перенесли раненого в тень, а сами легли поспать шагах в двадцати от него.
Но вскоре нас разбудил незнакомый человек. Это был немецкий офицер в летной форме, пилот того самого аэроплана, что застрял в ветвях старого дуба. Он поочередно целился из пистолета то в меня, то в Эскироля. Жозефа он не заметил.
Немец был ранен: на его ноге зияла открытая рана от бедра до колена.
— Ты врач, — сказал он по-французски Эскиролю. — Окажи мне помощь.
— Брось оружие.
— Нет.
Эскироль почистил свои инструменты. И прооперировал ногу немца под дулом пистолета, нацеленного ему в лоб. Вот что такое война, Ванго.
Но благодаря Эскиролю немец тотчас же смог встать на ноги.
А вечером именно солдат Жозеф подполз к немцу сзади и голыми руками разоружил его. У этого парня — Жозефа Пюппе — кулаки были тверже головки снаряда, и уж он сумел использовать их после войны. Он боксировал с самыми великими чемпионами.
Вот так мы и встретились — немец, африканец с Берега Слоновой Кости, итальянец в походной рясе и французский медик; мы лежали под дубом одуревшие, измученные, наполовину искалеченные, не понимая, что нас сюда привело и что нам делать дальше.
В сумерках один из нас осмелился заговорить. Это был немецкий офицер. Его звали Манн. Вернер Манн. Он безупречно говорил по-французски.
— Я никак не могу вспомнить название одной улицы в Париже, сразу за Сен-Дени, знаете этот квартал?
Никто не ответил.
— Улица с маленьким кафе, оно называлось «У Жожо».
Казалось, этот вопрос задал житель с другой планеты. С планеты, где есть барные стойки, обитые блестящей медью, где пахнет молотым кофе, где какой-нибудь Жожо беседует с завсегдатаями о погоде, протирая чашки.
— «У Жожо» на улице Паради [33], — бросил Эскироль.
— Да, именно так! Улица Паради.
Мы больше не слышали грохота сражения. Манн и Эскироль долго молчали. Но поскольку никому из нас не спалось, Вернер Манн продолжил:
— На этой улице одна девушка продавала цветы. Когда я приехал в Париж учиться, я снимал комнату поблизости, и мне очень нравилась эта девушка. Никто из вас ее случайно не знает?
Так устроены все люди. Если ты родился в Нью-Йорке и путешествуешь по свету, тебя обязательно спросят, не знаком ли ты с неким Майком, блондином, который тоже живет в Нью-Йорке. И как он там, и как его дела.
Эскиролю явно хотелось ответить. Но, похоже, он раздумывал: дозволяет ли закон военного времени беседовать с немцем о девушке, которая торговала цветами рядом с кафе «У Жожо».
В те времена людей расстреливали и за меньшие проступки. Это называли «братанием с врагом». И считали преступлением.
Поэтому Эскироль прикусил язык, однако через полчаса не выдержал и прошептал:
— Эту девушку звали Виолеттой.
И вот, благодаря этим словам, благодаря Виолетте, все и началось.
Через мгновение нам, всем четверым, стала очевидна вся бессмысленность войны. Если уж здесь, на поле битвы, изрытом, как кладбище, могилами, заклятые враги смогли встретиться и разделить воспоминание — такое хрупкое, такое мимолетное, как девичье лицо, — значит, не все еще было потеряно.
И война больше не казалась роковым бедствием.
Мы проговорили всю ночь.
А утром возник проект под названием «Виолетта».
Мы разошлись на разные стороны фронта — Манн на немецкую, мы на французскую. И закончили войну солдатами, больше не встречаясь. А когда 11 ноября 1918 года было заключено перемирие, я вернулся в свой монастырь Ла Бланш на острове Нуармутье.
Я был так измучен, Ванго, так подавлен годами, проведенными на фронте, что ночами шум волн позади аббатства терзал мой слух, как разрывы снарядов. Но постепенно я приходил в себя. Юные монахини пекли для меня ореховые пироги на соленом масле.
В канун Рождества 1918 года я, еще не совсем оправившись, попросил три дня отпуска, чтобы съездить в Париж. Мать Елизавета отпустила меня.
И вот вечером 25 декабря я шагал по заснеженной улице Паради. В кафе «У Жожо» я пришел немного раньше условленного времени.
Два года назад на той верденской лужайке мы назначили друг другу встречу в этом месте. Она должна была состояться в первое Рождество после конца войны — года мы тогда еще не знали — в кафе, с которого все и началось.
«У Жожо», на улице Паради.
Следующим появился Жозеф Пюппе, разодетый как принц, в шелковом жилете под пиджаком.
Я свистнул, подзывая его. Он уставился на мое средневековое одеяние и громко захохотал. А потом объявил, что если я не знаю, где люди одеваются, то лично он покупает тряпки у Мишеля, на рынке в Тампле [34].
Мы сердечно обнялись.
Какой-то человек, сидевший в сторонке, помахал газетой:
— Это вы?
И он показал нам фото на первой странице.
На снимке красовался не кто иной, как мой друг Ж.-Ж. Пюппе, побивший вчера в седьмом раунде Кида Джексона, чемпиона из Ливерпуля.
Жозеф со смехом подписал фото.
А затем пришел и Эскироль. Он обнял нас. Я с трудом узнал его в шерстяной куртке с поднятым воротом и в серой шляпе.
И каждый из нас рассказал о том, как он провел последние месяцы войны.
Эскироль то и дело поглядывал на часы. Манна все не было. Жозеф пытался шутить:
— Он наверняка сейчас блаженствует в объятиях малютки Виолетты на соседней улице. Решил сперва повидаться с ней, а потом уж прийти сюда.
Но все мы знали, что означает это отсутствие.
