Сборник «Рассказы 1909-1924» - Дойл Артур Игнатиус Конан (е книги txt) 📗
Но комната и впрямь была странной. Поначалу она казалась обыкновенной, однако же стоило понаблюдать подольше, как обнаруживались ее зловещие особенности. В ней царила тишина, полнейшая тишина. Не слышалось звука шагов - ноги бесшумно ступали по этим богатым мягким коврам. Борьба, даже падение тела происходили бы тут совершенно беззвучно. К тому же она, эта комната, была до странности бесцветной в постоянно приглушенном, как чудилось, освещении. Кроме того, не вся она была обставлена в одном вкусе. Создавалось впечатление, что, когда молодой банкир щедро тратил тысячи на этот будуар, на этот роскошный футляр для своего драгоценного сокровища, он не считался с затратами, но, напуганный внезапной угрозой оказаться неплатежеспособным, не довел дело до конца. В том конце, которым комната выходила на людную улицу, все поражало глаз своей роскошью. Зато в другом, дальнем конце, комната с голыми стенами имела спартанский вид и отражала, скорее, вкус аскетичнейшего из мужчин, чем вкус изнеженной любительницы удовольствий. Может быть, из-за этого она проводила здесь не так уж много времени - иногда два, иногда четыре часа в день; зато когда уж она бывала тут, она жила яркой и насыщенной жизнью. В стенах этой кошмарной комнаты Люсиль Мейсон была совершенно иной и более опасной женщиной, чем где бы то ни было.
Вот именно опасной! Кто бы мог усомниться в этом, увидев ее изящную фигуру, когда эта женщина лежала вытянувшись на огромном ковре из медвежьей шкуры, наброшенном на диван. Она опиралась на локоть правой руки, положив тонко очерченный, но решительный подбородок на кисть руки и устремив в пространство перед собой задумчивый взгляд своих больших и томных глаз, прелестных, но безжалостных, и в пристальной неподвижности этого взгляда угадывалась смутная и страшная угроза. У нее было красивое лицо - лицо невинного ребенка, и все яке природа пометила его неким тайным знаком, придав ему неуловимое выражение, говорившее, что под прелестной внешностью скрывается дьявол. Недаром было замечено, что от нее шарахаются собаки, а дети с криком убегают, когда она хочет приласкать их. Есть инстинкты, которые глубже нашего разума.
В тот конкретный день она была чем-то сильно взволнована. В руке она держала письмо, которое читала и перечитывала, слегка наморщив тонкие бровки и мрачно поджав очаровательные губки. Вдруг она вздрогнула, и тень страха, пробежавшая по ее лицу, стерла с него угрожающе кошачье выражение. Вот она приподнялась, продолжая опираться на локоть, и впилась напряженным взглядом в дверь. Она внимательно прислушивалась - прислушивалась к чему-то такому, чего страшилась. Потом на ее выразительном лице заиграла улыбка облегчения. Но мгновение спустя она с выражением ужаса сунула письмо за лиф платья. Не успела она спрятать письмо, как дверь резко открылась, и на пороге возникла фигура молодого мужчины. Это был ее муж Арчи Мейсон - человек, которого она любила, ради которого пожертвовала своей европейской славой и в котором видела теперь единственное препятствие к новому, и пленительному приключению.
Американец, мужчина лет тридцати, чисто выбритый, загорелый, атлетически сложенный, в безупречно сшитом костюме узкого покроя, подчеркивающем его идеальную фигуру, остановился в дверях. Он сложил руки на груди и с окаменевшим красивым лицом-маской, на котором жили одни глаза, посмотрел на жену пронзительным, испытующим взором. Она по-прежнему лежала, опираясь на локоть, но ее глаза глядели прямо ему в глаза. Что-то жуткое было в этом безмолвном поединке взглядов. В каждом были заключены и немой вопрос, и ожидание рокового ответа. Его взгляд, похоже, вопрошал: "Что ты замышляешь?" Ее - как будто бы говорил: "Что тебе известно?" Наконец Мейсон подошел, сел на медвежью шкуру рядом с ней и, осторожно взяв двумя пальцами ее нежное ушко, повернул ее лицом в свою сторону.
- Люсиль, - сказал он. - Ты хочешь отравить меня?
Она с ужасом на лице и с возгласом протеста на устах отпрянула от его прикосновения. От возбуждения она утратила дар речи - ее изумление и гнев выразились в метании рук и конвульсивной гримасе на лице. Она попыталась было встать, но он крепко сжал ей руку в запястье. И снова он задал свой вопрос, углубив на этот раз его ужасный смысл:
- Люсиль, почему ты хочешь отравить меня?
- Ты сошел с ума, Арчи! Ты сошел с ума! - задыхаясь проговорила она. Но кровь застыла у нее в жилах, когда последовал его ответ. Бледная как мел, с полуоткрытым ртом, она в немом бессилии смотрела, как он достает из кармана флакон и подносит его к ее лицу.
- Это из твоей шкатулки с драгоценностями! - воскликнул он.
Дважды пыталась она заговорить, и дважды ей это не удавалось. Наконец медленно, по отдельности роняя слова с кривящихся губ, она произнесла:
- Во всяком случае, я к этому никогда не прибегала. И снова он опустил руку в карман. Вынув сложенный листок бумаги, он развернул его и поднес к ее глазам.
- Вот заключение доктора Энгуса. В нем говорится, что здесь растворено двенадцать гранов сурьмы. У меня также есть свидетельские показания Дюваля, аптекаря, продававшего яд.
На ее лицо было страшно смотреть. Ей нечего было сказать. Ей ничего больше не оставалось, как лежать, бессильно уставив глаза в одну точку, подобно свирепой тигрице, попавшей в роковую западню.
- Ну?
Ответом ему был жест, исполненный отчаяния и мольбы.
- Почему? - спросил он. - Я хочу знать, почему? - Пока он говорил, взгляд его упал на уголок письма, выглядывавший из-за лифа. В мгновение ока он выхватил письмо. Отчаянно вскрикнув, она попыталась вырвать его, он одной рукой отстранил ее и пробежал письмо глазами.
- Кемпбелл! - ужаснулся он. - Это Кемпбелл!
Она вновь обрела присутствие духа. Ведь теперь скрывать было нечего. Ее лицо стало твердым и решительным. Глаза метали молнии.
- Да, - сказала она. - Это Кемпбелл.
- Боже мой! Кемпбелл - из всех мужчин!
Он встал и принялся быстрыми шагами мерить комнату. Кемпбелл, самый благородный человек, которого он только знал; человек, чья жизнь являла собой образец самопожертвования, мужества и прочих достоинств, отличающих божьего избранника! Однако и он тоже пал жертвой этой сирены, которая заставила его опуститься так низко, чтобы предать - в намерениях, если не в реальных поступках - человека, чью руку он дружески пожимал. Невероятно! И тем не менее вот оно, его страстное умоляющее письмо, в котором он просит его жену бежать с ним и разделить судьбу мужчины, не имеющего ни гроша за душой. Каждым своим словом письмо свидетельствовало о том, что Кемпбелл, по крайней мере, не помышлял о смерти Мейсона, которая устранила бы все препятствия. Нет, тот дьявольский план, глубоко продуманный и коварный, родился в стенах этого идеального обиталища.
Мейсон был человеком, каких мало, с умом философа, широкой душой и сердцем, исполненным нежного сочувствия к ближним. В первое мгновение его захлестнула волна горького разочарования. Он был способен в тот краткий миг убить их обоих - жену и Кемпбелла, и встретить собственную смерть со спокойной душой человека, исполнившего свой прямой долг. Но мало-помалу, пока он расхаживал взад и вперед по комнате, более милосердные мысли взяли верх. Как мог он винить Кемпбелла? Ведь ему известна неотразимость этой женщины, ее колдовских чар. И дело тут не только в ее физической красоте. Она обладала уникальной способностью показать мужчине, что она интересуется им, вкрасться в сокровенные уголки его души, проникнуть в святая святых его натуры, куда он не пускает никого, и внушить ему, что она вдохновляет его на честолюбивые дерзания и даже на служение добродетели. В этом-то и проявлялось роковое коварство расставленных ею сетей. Он вспомнил, как это произошло с ним самим. Тогда она была свободна - во всяком случае, он так думал, - и он имел возможность жениться на ней. А что если бы она не была свободна? Предположим, она была бы замужем. Предположим, она в точности так же завладела бы его душой. Сумел бы он остановиться на полпути? Сумел бы он в пылу неудовлетворенных желаний отказаться от нее? Ему пришлось признаться себе, что даже со своим сильным характером потомственного обитателя Новой Англии он не смог бы побороть себя. Почему же тогда он так негодует на своего несчастного друга, попавшего в подобное положение? При мысли о Кемпбелле сознание его исполнилось жалости и сострадания.
