Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений TXT) 📗
— Дураков не сеют, не жнут, они сами родятся, как говорится, — шутит он и сам начинает смеяться — опять попала присказка!
Никита Федорович Борщев приход весны узнает ногами. Когда стушевываются, уходят на север морозы, отходят, истекают последними остатками боли ноги. Нет больше бессонья по ночам, не скорбят больше ноги. Натянув шерстяные носки, две пары портянок, припечатывает Никита Федорович каблук в пол, крутит ногами, как в танце. «Ишь черти! Им бы теперь хоть снова по девкам! Вот до чего неугомонные!»
Молодеют от весны ноги Никиты Федоровича, носят его по земле легко и быстро, точно малолетку жеребенка тростинки-ноги с лобастыми бабками. Хвалится Никита Федорович людям: «Я еще потолкаюсь промеж молодых, как говорится! Я еще хрустенек, как малосольный грибок! Ты, парень, не смотри, что мне семьдесят!» И не зря похваляется старик — редкий может сравниться с ним в работе. Не силой, не гибкостью мускулов берет старик, а умением, сноровкой, хитростью.
Молодо, сильно бьются сердца Виктора Гава и Бориса Бережкова, стучат в грудную клетку, как метрономы. Весенняя капель — призывный набат, зовущий в другой мир, в иную жизнь. Кажется парням, что капель отстукивает такты пароходных плиц, которые, взбаламутив мутную обскую воду, скоро потянут пароход «Пролетарий» к студенческому городу Томску.
Весна!
Кружатся ребячьи головы от распахнувшейся настежь перед ними жизни. Прилетевшие издалека, с гор Алтая и Средней Азии, весенние ветры манят за собой, и от этого сжимается, крохотится маковкой привычный мир Глухой Мяты, рядом с ним встает громадное, голубое — новая жизнь. От этого у парней диковато раздуваются ноздри, как у лося, когда выходит он на лесную прогалинку, чтобы вдохнуть запахи весны.
Весна идет по Глухой Мяте!
Михаил Силантьев раскряжевывает хлысты. Невесело Михаилу. Ночь почти не спал, ворочался, гонял думу за думой в отяжелевшей голове, словно ветер по небу тучи, но так ничего и не мог придумать и на полчаса прикорнул, задремал чутко до призывного голоса бригадира: «Подъем, товарищи!»
Случилось с Михаилом однажды такое — переезжая из города в город, катился он по земле, как перекати-поле по стерне, и докатился до городишка Званцево. Здесь месяца четыре отработал он на цементном заводе и вдруг заскучал, пожаловался товарищам: «Уеду! Вот завтра сяду на поезд и отправлюсь дальше!» Но товарищи в ответ рассмеялись: «Не уедешь! Дальше не уедешь! Назад можешь, а дальше — нет! Тупик!» Кинулся он к карте — действительно тупик! Нет дальше из города стальной нитки рельсов, а только назад открывает путь зеленый светофор. И вот тогда, разобравшись в тупиках и дорогах городка Званцево, взял верх над просмешниками Михаил, одолел их стремлением развеять тоску-кручину дальней дорогой, переменой мест — хлобыстнул на стол сберегательную книжку, ткнул пальцем в то место, где «итого»: «Видели?!» Через три дня на временный аэродром городишка приземлился деревянно-тряпичный самолет ПО-2, из кабины выбрался мохноногий пилот, спросил сурово: «Кто тут заказывал спецрейс? Прошу грузиться!» И Михаил забрался в машину, погрозив на прощанье из самолета: «Выкусили? Мы клали на тупики! Вот в таком разрезе!»
Кажется теперь Силантьеву, что его положение в Глухой Мяте похоже на званцевское: тупик перед ним! Но теперь не прилетит за Михаилом машина… Не прилетит!
Силантьев бросает пилу, махом скидывает брезентовый фартук, без спроса у бригадира в два прыжка спускается с эстакады. К Дарье!
К Дарье бежит Михаил!
3
Неладно начался весенний день для повара-уборщицы Скороход.
В шесть часов, затапливая печку, два пучка лучинок извела Дарья, пока пламя жарко охватило смолевые дрова. «Плохая примета!» — испугалась Дарья, но этим дело не кончилось: когда начала чистить картошку и только было потянулась рукой за второй или третьей картофелиной — глядь! — лежит на ладони уродина о шести пальцах-отростках, да такая страховидная, что сердце зашлось: «Совсем плохая примета!» Невиданная картофелина выказалась Дарье из мешка. Промеж двух отростков — вроде бы как голова с прижатыми ушами, заместо глаз — короткие перламутровые ростки. Картофелина глядит на Дарью подозрительно, с угрозой; две пары рук приподняты устрашающе. «Ой, что-то случится!» — и картошка о шести отростках летит в чугун, подняв фонтанчик воды.
Дарья Скороход верит в приметы. Да как и не верить, когда так неловко повертывается перед ней жизнь, что несчастье следует за несчастьем, а к ним, как тополевый пух к одежде, пристают знамения, приметы. Перед смертью старухи матери, наверное, месяца за два, курица-хохлатка запела дурным петушиным голосом, прокукарекала в подполье жутко и тревожно.
«Помру я скоро, доченька!» — сказала Дарье семидесятилетняя мать. Так и случилось — по весне проводила Дарья ее до погоста. А за месяц до несчастного замужества Дарьи содеялась примета из примет: ночное нарымское небо перекрестила из конца в конец страшная бордовая радуга — отблеск далекого северного сияния. Дарья суеверно плевала через левое плечо, и не зря: пьяницей и хулиганом оказался Васька Сторожев. Всю тяжесть свалила Дарья на бордовый страшный свет, а соседки говорили: «Где у тебя были глаза, Дарьюшка! Он всему поселку известный пьяница, почто ты, сердечная, шла за него?» Почему шла? Да потому и шла, что от судьбы не уйдешь, не спрячешься, а характер у нее мягкий, слабый, на отказ и решительность она не способна, как иная женщина на роды.
Верит Дарья в приметы. Да как и не верить, коли всего пять дней назад сжималось ее сердце от предчувствия плохого, томилась она, хотя явных примет и не было. А разве напрасно?
— Ой, мамочка! — шепчет Дарья, глядя с испугом на страшную картофелину, и кажется ей, что вместе с фонтанчиком воды поднимается на душе муторное, нехорошее. «Случится что-то!» — обреченно думает она, и в это мгновение в комнату влетает сквозной холодный ветер — дверь широко распахивается; чуть не потеряв равновесие от тяжести створки, не входит, а врывается в комнату Михаил Силантьев. Оттого, наверное, что Михаил вошел с улицы в полумрак, глаза его неестественно расширены, светятся, а щеки — в румянце. Михаил Силантьев весь — стремление. Дарья даже отшатывается назад оттого, что представляется ей, как бросится Михаил, сожмет в руках. Но он останавливается в двух шагах от нее.
— Вот что, Дарья! Ты слушай и не перебивай! — Его голос звенит. — Любовь там или не любовь, это я не знаю! Мне, Дарья, наплевать, это как хочешь, так и понимай… Я тебе скажу прямо — давай поженимся! Ты мне верь, Дарья! — Он стоит перед ней, распахнув телогрейку, широкий, крепкий, обветренный. — Ты мне, Дарья, верь! — глубоким голосом повторяет Михаил, а Дарья застывает перед ним с картошкой в руках.
— Ой, Мишенька! — мучит она тонкие пальцы в нервном захвате. — Как же ты так!
А ему вдруг становится безразличным то, что Дарья ответит… Видит Михаил, как она бледнеет, хрустит пальцами, ищет и не находит слов, но не это главное для него, оно не в том, что думает и скажет Дарья, а в том, что чувствует Михаил Силантьев к ней. Нежность, признательность чувствует он к женщине, у него сладко, как бывало в детстве от материнской ласки, ноет сердце.
«Откажет — своего добьюсь!» — думает Михаил, но и это не главное. Главное в том, что никогда таким большим, хорошим человеком не был он в своих глазах.
Вот что главное сейчас для Михаила Силантьева!
— Поженимся, Дарья! — говорит он и прямо, честно смотрит на нее. — Я для тебя душу вскрою без остаточка. Я ведь не хуже других, Дарья!
— Знаю, Миша! — теребит она цветастый передник.
— Вот и все! — внезапно резко говорит он. — Я тебе все сказал, ты решай! Ты хорошо подумай… Ты подумай! — Затем поворачивается и опять не выходит, а выбрасывается в дверь.
— Ой, мамочки мои хорошие! — вслед ему шепчет Дарья, опускаясь на табуретку. — Ой-ой!
Потом она соскакивает, бросается к окну и видит, как Михаил Силантьев идет по тропинке, как он просторно взмахивает руками, как широко шагает по раскисшему снегу. Он идет прямо, не разбирая дороги, не глядя под ноги. Он высокий, широкоплечий, быстрый.
