Оракул петербургский. Книга 2 - Федоров Алексей Григорьевич (читать книги бесплатно .TXT) 📗
Муза глубоко задумалась, как бы проверяя то, какую степень откровения она может позволить себе, обсуждая с Сабриной личность Сергеева. Разрешив себе что-то, она продолжала более уверенно:
– Ему было безразлично, за чей счет удовлетворять любопытство. Он по мере сил доил государство, не возвращая ему краткосрочные долги, потому что государство каждому своему гражданину должно долгосрочно (из поколения в поколение) невероятные суммы. При этом государство не терзалось угрызениями совести. Он мало уделял времени жене, детям, друзьям, потому что они стремились быть пиявками на его теле. Разговоры о каких-то коллективных обязанностях вызывали у него гомерический хохот, потому что находясь по шею в говне, надо ли беспокоиться о его цвете и запахе. Женщинами он увлекался (точнее развлекался) только, как занятными игрушками, приятными до поры до времени, потому что они относились к нему точно так же. Проходило любопытство – потухало и увлечение к науке, близким, любимым, коллективу, работе, стихам, книгам… Честно говоря, я не знаю, от чего он на тебе так основательно застрял. Скорее всего, к тому причастна мистика. А еще вернее – он почувствовал веленье Господа. Он ведь всегда верил, что браки совершаются на небесах. Вот такую небесную любовь он, наверняка, искал всю жизнь (может быть, любопытства ради!). В любви к тебе он почувствовал ее проблески.
Муза перевела дыхание, еще немного помолчала и продолжала:
– Сабринок, скорее всего, я сообщаю тебе неприятное, терзаю душу, но я хочу подготовить тебя к некоторым разочарованиям, которые обязательно возникнут, как только ты копнешь этот пласт. Таким же страшным эгоистом был и мой Михаил. Оба они странные люди: даже жизнь свою они согласились бы прервать только для того, чтобы быстрее заглянуть в зазеркалье, проверить свои "гениальные" гипотезы. Нам же с тобой они объявили бы об этом в самую последнюю очередь. Даже не спросив серьезно, а выдержат ли наши сердца такой поворот, не разорвутся ли они от горя. Это страшные для супружества субъекты – отстраненные, неблагодарные, способные смотреть на союз с женщиной, как на еще один эксперимент в своей жизни. Короче говоря, сволочи они и мерзавцы! И не стоят они наших слез!
Муза от таких речей начала всхлипывать, полезла в сумочку за платком. Сабрина опешила, не понимая, что происходит с подругой. Наконец она въехала в тему. Муза вступила на мост Лейтенанта Шмидта (в прошлой редакции – Николаевский мост, а еще раньше – Благовещенский). Музу явно схватили за горло воспоминания о молодости, о всепоглощающей, беззаветной любви к Михаилу, о том, как он обошелся с ее преданностью. "Так, так, – подумала Сабрина, – наш важный психотерапевт соткан из плоти, а не выкован из стали"! Она не решилась лезть к подруге с успокоительными речами, просто задумалась о своем – о Сергееве. Что-то не совсем то, не по теме, не в цвет, несла здесь и сейчас расстроенная подруга. Но многое, по всей вероятности, было правдой. Как бы там ни было, в Сабрине еще прочно сидело светлое чувство к Сергееву, и выковырять его с помощью простецких отмычек не так-то просто. Первый воровской заход у Музы явно сорвался. Сабрина убедилась в том, что для вступления в компанию сестер по несчастной любви она еще не готова.
Прошли большую часть моста и над последним, береговым, пролетом, ближе к Васильевскому острову, остановились: Муза заглянула в темную воду, несколько перегнувшись через перила, и с моста полетели в пасть черному водному безмолвию красные гвоздики. Туда же и Сабрина бросила свой пучок цветов. Постояли не очень долго. Не привлекая внимания прохожих отчаянной грустью, двинулись по набережной направо, к Сфинксам. Как гласила надпись на постаментах, загадочные изваяния привезенны из Фивы, что в Египте, в 1832 году.
Сабрина впервые посетила эту часть города, и Муза, уже основательно отогнав переживания, принялась давать пояснения. Подруги спустились к самой воде, к скамеечкам, красиво обрамленным медными фигурками грифонов: закинув потускневшие от времени и сырости крылья за спину, они встречали желающих присесть на гранит предупреждением об опасности простуды. Хотелось покормить уток, плавающих в студеной воде. Муза предусмотрела и такое желание – видимо, это был и ее ритуал. Из сумки извлекли свежий батон и раскрошили его Божьим тварям.
Сабрина повнимательнее рассмотрела сфинксов, обратила внимание на то, что на попах у задумчивых символов были отбиты значительные куски гранита. Но никого это не беспокоило, городские власти, скорее всего, не спешили лечить крупы загадочным существам: такие дефекты – дань страданиям блокадного Ленинграда и, вообще, жития в очумелой России.
Сфинксы устремили холодный, задумчивый взгляд в неведомое пространство далеко перед собой, ни один мускул не дернулся на приятных женских, но все же каменных, лицах. Их словно бы и не волновал весь этот суетящийся мир, а тем более какие-то куски гранита, отколотые по чьему-то злому умыслу у них из зада. Все это форма, а содержание заключается в ином. В жизни все бывает наоборот: какая женщина согласится даже с намного меньшими потерями красоты, чисто женских достоинств. Пустяковый дефект макияжа привел бы красавицу в бешенство и заставил бы срочно восполнять утрату. А отними у красавицы musculus glutaeus maximus, а заодно – medius, minimus.
Хвосты сфинксов, элегантно перекинутые через правый окорок, покоились на крестцах, лапы лежали спокойно, без какого-либо напряжения мышц, никто не скреб когтями гранит. Наверное и здесь был спрятан некий символ – возможно, то был символ покоя, безразличия, погруженности в трансцендентальное. Сфинксы как бы жили в обстановке сегодняшнего северного города, но, вместе с тем, они уже умерли для него душой, откатили от него мысленно, духовно. Здесь, на постаментах, оставались лишь телесные оболочки, скорее, их кристаллические решетки. Им, бесспорно, был противен весь этот бездарный кавардак: и прежних дворцовых интриг, и революции, и бестолковые преобразования власти, да суета простых смертных. Их манил загадочный Египет, но тоже, видимо, не сегодняшний, а былой, ушедший в века!
Напротив Румянцевского садика по покатому спуску приблизились к обрезу воды, последили за двумя стройными и величественными чайками, отпрянули от музыкального грохота плавучего ресторана, поражавшего очевидной неряшливостью и отсутствием уюта. Балаган и неопрятность были заметны даже издалека. Двинулись дальше мимо Меньшиковского дворца, скорее похожего на помпезный сарай для лошадей, коров и овец, чем на людское жилище. Поражаясь бесхозяйственности, доводившей старинные строения до состояния медленного, но верного разрушения, двинули мимо Университета имени М.В.Ломоносова. Здесь внимание приковала группа ряженных: толпились люди – пожилые и молодые – в цивильных костюмах, при галстуках, но сидевших на их владельцах почему-то, как на коровах седло. Сабрине подумалось: "Украли они одежду, что ли?.. или спешно пошили, взяли на прокат, прямо так, без всякой портновской подгонки"?
Среди ряженых больше всех суетилась женщина, почти пенсионного возраста, но активно бодрящаяся. Она была энергична не по годам, некрасива – по возрасту и породе, в одежде – безвкусна. Женщина что-то быстро говорила сразу нескольким участникам балагана, и от того Сабрина успела разглядеть щербатость ее зубов, не правильный прикус и большой красный язык, плохо умещавшийся во рту. Она напомнила Сабрине поведение марионеток, но деловых, энергичных, плохо управляемых. Эту куклу основательно трепал нервный тик, заставляя часто поправлять очки. Прыгающий взгляд было трудно уловить – он был слишком суетлив, точнее, прыгающе-внимательный. Очевидным оставалось одно: узкий прищур глаз сильно подводил даму под образ заезжего татарина, а может быть, чем-то напоминал ленинскую породу, манеры вождя.
Сабрина хотела уточнить кое-что у Музы, но та уже сама наклонялась к уху подруги и шептала заговорщицки:
– Та особа с невротическими реакциями – ректор Университета, большой мастер интриг, проводимых всегда по женскому типу, а потому с заметной толикой бестолковости. Она, Сабринок, твой коллега – доктор филологических наук, профессор кислых щей!
