Люди и куклы (сборник) - Ливанов Василий Борисович (е книги .txt) 📗
– Одеяло на себя тянешь? – спросили меня лакеи первый и третий.
На следующем спектакле они со мной не поздоровались.
Я тщательно готовил свой реквизит. На буфетной стойке расставлял бутылки из-под шампанского. Горлышки были забиты замшелыми пробками, и в бутылках просматривалась какая-то жидкость. Говорили, что эти бутылки сохранились в реквизите еще с дореволюционных времен, когда в театре гастролировали приезжие труппы. Кроме этих бутылок, стойку украшали слюдяные бутафорские фужеры, картонные тарелки и хилая оловянная вилка.
Бутылку со свежезаваренным чаем, изображавшим коньяк, и граненую стеклянную рюмочку я прятал под стойкой отдельно. Каждый спектакль мой партнер – опытный театральный волчище – направлялся к стойке, путаясь в огромной бороде. Я извлекал бутылку и наполнял чаем рюмочку. Партнер брал рюмочку, отходил на авансцену, говорил: «Знаем мы этих Маякиных» – и осушал рюмку до дна, очень многозначительно.
И вот на очередном спектакле я сунулся под стойку за приготовленным реквизитом, а там – пусто! Ни рюмочки, ни бутылки с чаем. Никаким гримом и никакой походкой не восполнишь эту утрату!
А борода моего партнера уже надвигалась на меня. Надо было принимать решение мгновенно, как в воздушном бою. Я схватил со стойки бутыль из-под шампанского. Чем открыть? Оловянная вилка свернулась в штопор. Но замшелая пробка, пискнув, поддалась и провалилась в горлышко.
О! Чудовищное зловоние ударило в ноздри, остановило дыхание. Я нагнул бутылку над слюдяным фужером. Что такое? Из бутылки ничего не полилось. Но я же своими глазами видел, что она почти полная! И тут в бутылке раздалось какое-то ворчание, бутылка дернулась у меня в руке, и что-то зеленое, как мне со страху показалось – живое, выскочило в фужер, и вдогонку густая зловонная жидкость, спазматически низвергаясь, наполнила слюду до краев.
На глазах моего партнера выступили слезы.
– Что же ты делаешь, с-сукин ты сын, что ж это ты делаешь? – шептал он сквозь бороду.
Дрожащей рукой я протянул ему полный до краев фужер.
И он взял. Взял и пошел на авансцену, неся фужер в вытянутой руке, как флаг.
– Знаем мы этих Маякиных! – бодро выкрикнул партнер, замолчал, подумал… и выпил фужер до дна.
Глаза его засветились неземным огнем. Он еще немного постоял на авансцене неподвижно, потом смял фужер в кулаке, бросил себе под ноги, подхватил обеими руками огромную свою бороду и стал запихивать ее себе в рот.
Так с бородой во рту он ушел со сцены, задирая ноги, будто подымался по крутой лестнице.
Когда занавес упал, я бросился в актерское фойе. Мой партнер яростно отмахивался сорванной бородой от обступивших его актеров.
– Руки прочь! – кричал он на уборщицу, срочно прибывшую с ведром и тряпкой. – Не сметь убирать! Пусть все видят! Тридцать лет на сцене – кругом завистники! Сопляка подговорили! Он хотел меня отравить!
Мой партнер был настоящим профессионалом.
Мне влепили строгий выговор «за нарушение творческой дисциплины» и не дали роль в очередной пьесе. Лакеи первый и третий со мной опять здоровались.
Свободными вечерами на меня находила тоска. Чтобы как-то развеять ее, я бродил по городу. Темно, холодно, фонари глядели тускло. Несколько светлее было на «пятачке» у единственного в городе ресторана, где над входом дрожала сизая неоновая надпись «Иртыш». Зайти в ресторан я не мог. Как говорил мой сосед по общежитию: «Во-вторых, у меня нет денег».
Неизвестно, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы не ничтожный на первый взгляд случай.
Как-то я проходил мимо ресторана, был уже поздний час – открылась парадная дверь, и швейцар вытолкнул на широкие ступеньки какую-то подвыпившую фигуру, выбросил вслед шапку, и стеклянная дверь со звоном захлопнулась. Фигура подобрала шапку и стала громко стучать в закрытую дверь. Я остановился и стал смотреть от нечего делать. Фигура стучала настойчиво. Вдруг дверь распахнулась, и швейцар, ловко повернув фигуру за плечи, дал ей пинок под зад.
Фигура слетела со ступенек и воткнулась в сугроб. Шапка опять упала.
Швейцар застыл в дверях. Поза его не предвещала ничего хорошего.
Фигура выбралась из сугроба, отряхнулась, подобрала упавшую шапку и, назидательно подняв палец, обращаясь к швейцару, четко произнесла:
– И всегда буду стремиться!
После чего, нахлобучив шапку, гордо удалилась в темноту.
Я пошел к себе в общежитие и все повторял: «И всегда буду стремиться».
Вскоре получаю письмо от одного ленинградского приятеля: в Ленинграде открывается набор на высшие курсы режиссеров кино.
«И всегда буду стремиться».
Мне выслали нужные книги, программу поступления, и я засел за подготовку.
– И вот, – Фалеев осклабился, выставил широкую грудь и раскинул в стороны руки характерным жестом индийского божка, – могу всех вас пригласить в ресторан «Иртыш».
– Мы стоим, – заглянув за желтые занавески, удивился Петя.
– Это, по-видимому, Бологое. – Бучинский поднялся и, отодвинув зеркальную дверь, вышел из купе. Вслед за ним потянулись серые нити табачного дыма.
Петя тоже выбрался в коридор. Длинный ряд лампочек светился вполнакала. Петя попытался открыть окно. Оно не поддавалось.
– Дайте-ка. – Фалеев отодвинул Петю плечом, ухватился за металлические скобы оконной рамы и потянул с таким усилием, что суставы пальцев побелели. Рама медленно поползла вниз.
Дохнуло сырым холодом.
В призрачном тумане угадывался край перрона, за ним темный провал рельсовых путей, и еще дальше и выше над провалом расплывались станционные огни.
Там, за туманом, Пете вдруг вообразились суровые северные страны, где на жесткой, промерзшей земле стынут между редкими соснами крутые каменные глыбы-валуны, где из низких бревенчатых, крытых красной черепицей домиков выходят в этот предрассветный туман высоченные голубоглазые блондины с колючими рыжими бородами, раскуривают на сыром ветру трубки – табак «Клан», ни с чем не смешанный, – и враскачку, потому что все они моряки, направляются к темным прибрежным скалам, к фиордам, – и смотрят оттуда вдаль, в море, северное конечно.
Блондины дымят трубками, друг с другом не разговаривают – все они очень молчаливые, – пока кто-нибудь не спеша не освободит рот от теплой трубки и не промолвит басом: «Грумант» (это такой остров), – тогда все сурово закивают головами и…
Где-то за станцией испуганным птичьим голосом крикнула паровозная сирена. И сразу же близко, совсем рядом, зашаркали и застучали шаги.
По перрону, вдоль вагонов, тесно друг к другу двигались какие-то люди. Подпрыгивая и дрожа, приближался свет карманного фонарика.
Мимо окон, тяжело ступая, в ногу прошли санитары с носилками. Женщина в халате и в белой шапочке – наверное, врач, – нагибаясь к носилкам, торопливо поправляла на ходу темное с белыми разводами одеяло, кого-то укутывала.
За носилками шагал бригадир поезда, светя фонариком. Черная с золотом форменная фуражка и золотое шитье петлиц придавали процессии странную торжественность.
Потом туман вобрал в себя санитаров с носилками, белый халат врача, фуражку бригадира, и свет карманного фонарика смешался со станционными огнями. Поезд тронулся.
Хлопнув дверью, из тамбура вошла проводница.
– На шесть минут задержались, – объявила она, ни к кому в особенности не обращаясь, и вздохнула.
– Что там стряслось? – поинтересовался Фалеев.
– Не знаю. «Неотложка». Сняли человека с поезда. – И, посмотрев на часы, велела: – Окно закройте. Вы мне пассажиров простудите.
Петя вернулся в купе. Аккуратный ромб красного с белыми разводами одеяла смотрел из нетронутого конверта чистейшей простыни на не занятой никем верхней полке. В углу, за несмятой подушкой, прижалась неясная тень.
У Пети на душе стало тревожно. Может быть, она должна была занимать это место и опоздала. «А вдруг с нею что-нибудь случилось? – подумал Петя. – Что-нибудь нехорошее». И сам себе удивился: черт знает какая ерунда лезет в голову.
