Прекрасная мельничиха - Сазанович Елена Ивановна (книга регистрации TXT) 📗
– Прими душ, – повторила старуха. И бросила в меня огромное махровое полотенце. Из ванны я не шла. Летела. Я укуталась в полотенце.
– С легким паром! – сказала старуха.
– Ах, если бы только знала! Если бы! Как хорошо. Так хорошо мне давно не было. У меня в пальто осталась «Астра». Принеси, пожалуйста.
Старуха вопросительно на меня посмотрела. Но принесла «Астру». Нет. Я ей определенно нравилась. Я прикурила от свечки.
– А? – я кивнула на сигареты. Старуха отрицательно покачала головой.
– А я, знаешь, балуюсь. Кофе бы с коньячком, – протянула я жалобно.
Но старуха сделала вид, что не поняла мой намек.
Я прикрыла веки. И услышала. Как старуха из соседней комнаты что-то тащит. Мне так лень было открывать глаза. И потом, пришлось бы помогать. Конечно, я сейчас. Еще чуточку. И помогу. Но мои благие намерения оказались тщетными. Старуха сама все втащила. И поставила на пол. Я открыла глаза. Это был шкаф. Лаковый шкаф. Моды семидесятых.
Я приподняла брови.
– Тут вещи, – разъяснила старуха. – Много вещей.
Очень красивых. Ты сможешь выбрать для себя все. Что пожелаешь. На каждую ночь. Ты же любишь вещи.
Я очень люблю вещи. Я люблю вещи больше людей. Поэтому, когда открываю дверцы шкафа. Глаза мои блестят. В нетерпении. На носу выступают капельки пота. Ах, какая прелесть! Я перебираю пальцами каждую вещь. Вдыхаю их запах. Прижимаюсь к ним щекой. Так много места в моей жизни занимают вещи. Они заменяют места каких-то людей. Которые должны быть в моей жизни. Но люди ненадежны. Они могут предать. Вещи никогда не предадут. И никогда не изменят. Вещам могу изменить только я.
– Ну? – прервала мои глубокие мысли старуха.
– Ну. Ну и ну!
– Выбирай самое лучшее.
– Уж я-то выберу. Не сомневайся.
Но старуха и не собиралась сомневаться. Она села на свой обшарпанный табурет. И уставилась на меня.
Я выбирала долго. Вечерние платья. По фигуре. Свободные. Длинные. Совсем короткие. С мехом. Без. Черт! Так всего много. И как красиво. Но меня все как-то не устраивало. Что-то мешало. То ли мое отечественное происхождение. То ли постоянное желание сидеть где угодно. Спать где угодно. Таскаться где угодно. Есть на ходу.
– Вот, – из самой глубины шкафа я вытащила шорты. У меня дома где-то валяются такие же. Я в них играю в бадминтон. И катаюсь на велике.
– Точно. Это. И маечку. Так-так. Сейчас поищу. О. Что тут написано? На китайском не волоку. Но думаю, не мат. И не лозунги культурной революции.
Через полминуты я сияла перед старухой. В полном обмундировании.
Старуха причмокнула языком.
– Слушай, – сказала вдруг старуха. – Беги отсюда. Ты совсем девчонка. Прошу, беги! Ну, послушай старую мудрую женщину. Катайся на велике. Играй в бадминтон. Бацай на пианино. Пей кофе с коньяком. Целуйся со своим… этим… Словом. Делай все. Что хочется. А? Беги?
– Я не могу делать все, что хочу. За этим и пришла к тебе.
Старуха вздохнула.
– Я к тебе стала привыкать…
– Все очень просто. Проще и не бывает. Иду. Прямо. Хочу свернуть влево. Но не сворачиваю. Потому что в 20.00 назначена встреча. Прямо. По пути встречаю человека. Ненавижу его уже тысячу лет. Лицо рыхлое. Двойной подбородок. Жирные волосы. И всю эту тысячу лет мечтаю ему плюнуть в лицо. Или подарить шампунь на день рождения. Но я отвечаю ему. Что? Дела? Хорошо. Спасибо. И мило улыбаюсь. А на день рождения дарю альбом Клода Моне. Что потом? Короче. Что же. Что же потом. Сейчас. Погоди. Не торопи. Потом… Потом у меня есть одна бумажка. Так. Пустяк. Так вот. Хочу ее вернуть. Назад. Но не возвращаю. А отдаю деньги. Не знаю. Много. Мало. Каждый день собираюсь написать архитектору. Что здание это. Вон, посмотри, из твоего окна видно. Неверно оно построено. Бездарно. Безграмотно. Но я не пишу. Я пишу другу бумаги. Медленным красивым почерком. Но это не мой почерк! Мой почерк корявый. Сумасшедший! Я ненавижу красивый почерк. Впрочем, как и красивых мужчин. Красивыми имеют право быть только женщины. И вещи. Но я целуюсь со смазливыми мужчинами. Пишу красивым почерком. И в магазинах равнодушно прохожу мимо безобразных вещей. Но я так не хочу! Черт подери! Я показываю язык самым дорогим людям. Потому что не боюсь их. Я люблю жизнь. И пренебрегаю жизнью. Я не хочу носить кольца. Но меня окольцовывают. И снять я их не могу.
Я закрыла лицо руками.
– Бедная девочка, – старуха погладила меня по голове. – Ты так мало хочешь. Пойдем. – И взяла меня за руку. Как маленькую. Хотя я была на две головы выше ее. Старуха подвела меня к двери. Которая всегда заперта днем.
– Ты… Это… Иди… Только знаешь. Как это. Все хорошо. Но ты должна знать. Что у всех бывает когда-нибудь жирный волос. Но это не значит, что всем на день рождения дарят шампунь. И молоко, право, пить полезнее чужой крови. И манная каша иногда вкуснее чужого тела. А впрочем… Ты и так все сама знаешь. Ну да. Все. Все. Иди.
Старуха втолкнула меня в комнату. И на моей спине отпечатались ее крючковатые пальцы.
И я ступила за порог.
Я никогда не видела столько света. Он шел не от солнца. И не от электричества. Он был какой-то странный. Свет.
Его излучала белизна. Белым было все. Земля. Воздух. Реки. Здания. Птицы. В белых одеждах двигались люди. И ели белые кушанья. И читали белые книги. У меня заболели глаза. Я их закрыла. И вместо темноты увидела ту же белизну. У меня закружилась голова. И я села на белый асфальт. И вытянула ноги.
– Вам плохо? – Ко мне подошла девочка. Лет десяти. – Идемте. Я вас провожу.
Она взяла меня за руку. И повела по дороге. Мы ступили на белую площадь. И я увидела много людей.
– Хотите есть? – спросила меня десятилетняя девочка.
– Очень. – И из ее рук я взяла сыр. Не успела откусить кусок. Как ко мне подскочил какой-то тип. И выхватил сыр из рук. Ну прямо как у вороны. И стал жадно жевать.
– Но это мой сыр, – попыталась ему объяснить. – Меня угостили. И это неприлично…
Он посмотрел на меня удивленными глазами. И рассмеялся.
– Вон, видишь, – девочка показала пальцем, – там кто-то ест. Идем, отберем.
Мы отобрали миску жареной картошки. И за углом съели.
– Спасибо тебе, – сказала я девочке. И поцеловала ее в лоб.
– Ты очень глупая, – ответила мне девочка. Показала язык. И убежала. И я увидела, как она уже другому, размахивая руками, что-то объясняет. Я обиделась. И подумала. Что не плохо было бы отстегать ее ремнем. Но она, уловив мой недоброжелательный взгляд, скрылась. В толпе. Я осталась одна. Вдруг кто-то меня схватил за коленку. Я опустила глаза. И увидела. Что передо мной на корточках сидит тот самый очкарик. В шляпе. Который оставил свой адресок. Он хватал меня за коленки. И пытался их поцеловать. Я ударила его ногой в лицо. Очки разбились. И отлетели в сторону. Он спокойно достал из кармана другие очки. Протер их носовым платком. Проверил на свет. Встал.
– Вы подонок, – сказала я ему без страха. – И я вас ненавижу. – Я плюнула ему в лицо.
Он противно захихикал. И потер свои волосатые руки одна о другую.
– Бумажечки-то. Бумажечки. Пойдут в ход.
– Как пойдут. Так и выйдут, – сказала я. И еще раз на всякий случай плюнула в его рожу. Он снова захихикал.
– А ты мне нравишься. Я сразу тебя приметил. Козочка этакая. И ножки ничего.
Он схватил меня на руки. И поволок куда-то за угол. Я царапалась. Кричала. Кусалась. Но бесполезно. Никому до меня не было дела. Все были заняты.
– Я вас ненавижу. От вас разит одеколоном. Вы противны, Я не хочу…
– А я хочу… – захихикал он в очередной раз. Надо сказать, что он был не оригинален в своем хихиканье. – А я хочу. Кто сильнее – побеждает. А? Как там? Но в нас горит еще желанье. Под гнетом власти… – Он повалил меня на асфальт. Разорвал мои шорты. Его волосатые руки забегали по моему телу. Я стала задыхаться. От его слюнявых поцелуев. И потеряла сознание. Когда очнулась. Увидела его хохочущую виляющую задницу. Которая удирала за поворот. В бессилии я заплакала.
