Пожиратели звезд - Ромен Гари (полная версия книги txt) 📗
– Как же вы могли жить с таким человеком?
Она скроила упрямо-надутую рожицу.
– Мне всегда хотелось в этой жизни сделать что-нибудь прекрасное.
Сказанное озадачило проповедника до крайней степени: он поймал себя на том, что вроде бы даже обменялся многозначительным взглядом с куклой чревовещателя – закусив сигару, скрестив руки на плече хозяина, она свысока взирала на несчастную; ему померещилось даже, что в круглых кукольных глазах, наводящих на мысль о каком-то языческом, лишенном Бога существе, тоже мелькнуло выражение крайнего изумления.
– Что-нибудь… прекрасное? – повторил д-р Хорват и тотчас умолк, памятуя о той пропасти поругания, кишащей мерзкими поступками, из которой донесся этот вопль души. Сказать ему на это было действительно больше нечего.
– Ну и что? – суровым голосом, в котором, казалось, впервые зазвучали какие-то человеческие нотки, проговорила кукла. – Уж вам-то, американскому миссионеру, следовало бы понимать такие вещи.
Молодой д-р Хорват решил, что впредь он будет всячески избегать общества датчан – особенно тех, что занимаются чревовещанием.
– Да, я не могла позволить себе скатиться вниз. И решила бороться. Ведь предки мои были первыми пионерами… Наверное, поэтому, сама не знаю. Мне всегда ужасно хотелось творить добрые дела – это и в самом деле ужасно. Я поняла, что вот-вот лишу себя уникальной возможности и не смогу ничем помочь Хосе, этим детям, которых я обожаю, и самое главное – самой себе, если окажусь не в силах взять себя в руки. Ведь я была полна решимости реализовать свои замыслы… реализовать свое "я", если угодно. Если вы останетесь здесь на какое-то время, доктор Хорват, вы убедитесь в том, что мне многое удалось сделать.
– Мне, похоже, предстоит остаться здесь навсегда, – мрачно заметил миссионер.
Всякий раз, когда «кадиллак» сбавлял скорость и казалось, что вот сейчас он остановится, в горле у него начинались настоящие спазмы – он вынужден был беспрерывно сглатывать.
Но девушка его не слушала. Пребывала в процессе «самовыражения», что, кажется, было для нее самой насущной необходимостью, – похоже, это слово для нее не менее значимо, чем «керамика», «любовь», «сексуальность»; речи о «самовыражении» занимали нисколько не меньше места, нежели рассказы о строительстве телефонной станции, концертного зала и музея современного искусства. Воистину удивительная смесь идеализма с эгоманией, честолюбия и комплекса неполноценности.
– Мне многое удалось. О, конечно, далеко не все, нужно еще столько сделать в этой стране – до сих пор во всех отношениях она нуждается в американской помощи; но то, что мне удалось осуществить, все же очень важно. По натуре я так упряма…
И правда: в чертах ее лица было что-то упрямое, своевольное, чуть ли не агрессивное. Такие вот женщины шли с первооткрывателями на Запад, и миссионеру, у которого вдруг живо разыгралось воображение – что его самого несколько удивило, – она внезапно представилась в красном платье с блестками: стоит посреди салуна, уперев руки в бока. Подобные девицы обычно умудрялись все пережить и умирали в богатстве и почтении. Губы у нее были очень пухлые и нежные – он позволил себе взглянуть на них дважды: было ясно, что это место – самое уязвимое, в них таится ее главная слабость, – но чуть вздернутый нос и очень решительный подбородок придавали ее лицу почти вызывающее выражение целеустремленности и упрямства.
Преподобный Хорват вдохнул, а точнее – раскрыл рот в поисках разреженного воздуха, который, казалось, вовсе не попадал в легкие. Должно быть, они где-то совсем рядом с вершинами, но их больше не видно. С этих высот, куда уже не доходит воздух, исчезли даже грифы, которых здесь полно повсюду; у них ярко-красный двойной зоб величиной больше головы – будто пара отвратительных тестикул в силу какого-то ужасного проклятия болтается прямо на шее; грифы остались внизу – там им пищи предостаточно.
Девушка отвернулась, теперь она смотрела на скалы – они стали совсем седыми и постепенно растворялись в сумерках, а небо над ними было еще ясным, в нем пока царил свет.
– Боже мой, Боже мой, – произнесла она вдруг голосом, в котором сквозило отчаяние, и миссионер увидел, что в глазах у нее стоят слезы. – Здесь мы так далеко от всего. Все бы отдала за возможность оказаться сейчас с ним рядом. Наверное, я так ему нужна, так нужна…
Он распластался на индеанке, придавленной к полу тяжестью его тела – дыхание ее все еще было немного учащенным, – потом одним рывком отделился от нее; от боли она ахнула, но даже не дернулась – осталась лежать на животе с той свойственной кужонам безучастностью, что была ему так хорошо знакома. Даже не вздрогнула, хотя все шлюхи в один голос твердили, что у него самый большой chocho из всех, что им приходилось когда-либо видеть, и вечно поэтому ломались. Только что, занимаясь с ней этим делом – ему никак не удавалось кончить, – он опять думал об американке. Из всех девиц, которых он когда-либо имел, именно она больше всех удивляла его в постели – вечно создавалось такое впечатление, будто ты занят чем-то очень значительным. Ей всегда было мало. И хотя она плакала и умоляла – ведь никогда ей не случалось прежде иметь дело с настоящим индейским chocho, – под конец с ее губ всегда срывался громкий крик: «Да, да, ДА!», а потом она вела себя так, словно он сделал для нее что-то неслыханное – ну прямо небо подарил: лицо становилось счастливым, на нем появлялось выражение глубочайшей благодарности; так что ему в конце концов делалось не по себе. Как будто он сотворил какое-то великое и доброе дело. Никогда он не встречал женщины, которая бы принимала так близко к сердцу все, что касается задницы. На лице у нее появлялось необыкновенное выражение, она смотрела на него очень серьезно, с какой-то даже – совершенно непонятной ему – торжественностью, нежно и долго ласкала его лицо, глаза, а нередко хватала его за руку и приниженно ее целовала – прямо-таки с собачьей преданностью, шепча при этом слова, не имеющие к любви никакого отношения, например:
«Это прекрасно, это так прекрасно»; и что такого прекрасного она в этом находила? Ему почти стыдно было выслушивать такие вещи. Никогда еще он не встречал женщины, которая бы принимала chocho настолько всерьез. В результате с ней он начинал чувствовать себя как в церкви. У этой девицы чистота была просто в крови, расходилась от нее во все стороны – все, к чему она ни прикасалась, становилось чистым. И с этим ничего нельзя было поделать.
Нечто вроде заразы. Там, где появлялась она, все всегда становилось белым. Неудивительно, что в конце концов она стала приносить ему несчастье. Мерзавка оказалась просто святой, но до него это не сразу дошло – очень уж горяча была в постели, а ему и в голову раньше не приходило, что в этом деле можно работать на равных. И он ошибся. Ведь на первый взгляд святость и секс не имеют ничего общего.
Сначала он думал, что это в ней просто что-то чисто американское – все гринго, известное дело, дураки набитые; но все оказалось серьезнее, куда серьезнее. Чистота, доброта да благие намерения из нее так и перли – ни дать ни взять один из тех ангелочков с трубами, которых тысячами производят в деревнях, – белые, розовые и голубые ангелочки, намалеванные на цинковых пластинках, – их продают возле каждой церкви. И оказалась единственным в мире существом, способным внушать ему страх.
Конечно, он пытался бросить ее, но, когда он ее не видел, ему становилось беспокойно, страшно: он прекрасно понимал, что именно в этот момент она за него молится, а значит, лишает его всех шансов на удачу. Он пытался убедить себя в том, что от одной несчастной молитвы вреда не будет, ведь он столько раз доказывал преданность ЕМУ и не имеет к этому ни малейшего отношения; но ничего нельзя знать наперед. Это стало чем-то вроде постоянно нависшей над ним угрозы. А в довершение всего он обнаружил в себе нечто совершенно ему непонятное: он дорожил ею. И вовсе не из-за того, что с ней хорошо было в постели. Дело тут было в чем-то другом. А вот в чем – никак не мог понять.
