Яма слепых - Редол Антонио Алвес (прочитать книгу TXT) 📗

Он хотел сказать всего несколько слов. Обратить внимание, что живут они в чрезвычайное время.

Сидя за столом, председательствующий Жозе Бараона слушал Диого Релваса и в знак согласия – кивал головой. Положением своим Жозе Бараона был обязан королевской скобе, которая посетила его имения в Алентежо и охотилась в Вила-Висозе. В связи с этим Диого Релвас испытывал определенную досаду, однако сейчас соперничать с Жозе Бараоной было нельзя, а потом) хозяин Алдебарана откладывал это до лучших времен. Ничего, будет и на его улице праздник.

Да, они жили в чрезвычайное время.

Перед его глазами маячили головы, сливались в одну, образуя единую массу, которая собиралась с духом, чтобы атаковать его. Масса эта была бесформенной, у нее ничего не было, кроме глаз, сотен, тысяч глаз, которые следили за ним, чего-то ждали or него, а что именно – он не знал. Только спустя какое-то время он различил в этой массе Зе Ботто и Перейру Салданью, сидящих во втором ряду.

– И раз мы должны быть начеку по отношению к врагам, которые обступили со всех сторон земледельца, мы должны обнаружить… разоблачить… и наказать… тех, что были в цитадели и сотрудничали с врагами, а некоторые так даже ворота врагам открывали.

Земледельцы, увлеченные могучим низким голосом хозяина Алдебарана, разразились криками одобрения и зааплодировали.

– И мы должны им отказать в нашей дружбе…

Сделав два шага вперед, он почти указывал на них пальцем, испепелял взглядом и, точно заразившись нервным напряжением толпы, стал средоточием ее воли. Диого Релвас ощутил полную раскованность: похоже, тело его теперь жило само по себе и ему не подчинялось, только голова и руки, да хмурый взгляд и все время говорящий рот – рупор этой глазастой массы, которая временами сжималась, точно собираясь пасть ниц, и тут же грозилась подняться, пойти стеной и зайтись в криках.

– Они совершают эти безумства, потому что безумны. Идут к пропасти, потому что слепы. Но нас они к яме слепых и безумных не увлекут…

Голос его прерывался, нуждаясь в передышке.

– Пусть они оставят деревню в покое, пусть она живет своей буколической жизнью, мирно, как учит людей сама земля. Пусть хозяин и раб будут одной семьей, людьми одной крови. Пусть деревенская кровь продолжает быть кровью и плотью бога, потому что из деревенских рук мы получаем хлеб и вино… Никогда холодная сталь машины не заменит нам всевышнего… Никогда не заменит она нам крестьянина и ту роль, что он играет в жизни нации…

Усталый, он сел и принялся вытирать лицо платком, а люди пошли к нему, чтобы пожать руку, пошли следом за Бараоной, который сделал это первым; он подошел к Релвасу, обнял его и предложил занять почетное место за председательским столом. Нет, Релвас до конца не осознавал того, что сказал, как не осознавал и того, что все его поздравляли. Он только видел тех двоих, сидящих во втором ряду, почти слившихся в единое существо, мертвенно-бледных, потерпевших неудачу. Он смотрел на них в упор. Зе Ботто кивнул ему, но Релвас презрительно вскинул голову: с предателями он не знаком.

Глава XXI. Опьянение тщеславием

Произнесенная Релвасом речь вынудила ею – и надо сказать правду, без особой печали, – задержаться в Лиссабоне. Ему нравилось быть на виду и заставлять себя слушать: он был уверен в своих доводах, а успех выступления в Ассоциации земледельцев сделал его имя достоянием первых газетных полос. Речь Релваса обсуждалась и комментировалась как в передовицах, так и в sueltos, [46] после чего он счел возможным выступить с открытым письмом, четким и в то же время благоразумным, в котором еще больше развил высказанные на собрании мысли, хотя кое-что и смягчил, пойдя навстречу журналисту еженедельника возрожденцев Родригесу, который и изложил мысли землевладельца хорошей прозой, внося поправки в заметки, еде чанные рукой Релваса в доме Розалии.

«Говорить – это пожалуйста», – думал Диого Релвас. Он мог говорить сколько угодно и обо всем. Вполне решительно. Связные мысли приходили сами собой. И сами выстраивались, развивались, утверждались в присутствии слушающих, словно эти слушающие и давали им эту точную и определенную форму. И разумные слова шли одни за другими, приходили в голову одни других лучше: живые и яркие, вызванные к жизни уже сказанными и способные породить новые, которые поспорят с предыдущими, формой и содержанием дополняя картину; можно было бы сказать, что внутри него, когда он начинал говорить, сухое, без единого листочка дерево чудесным образом зеленело, одевалось листвой, зацветало, роняло пустоцветы и давало необходимые плоды; вначале они были маленькие и зеленые, но потом созревали от тепла его голоса, от тепла его глаз, глаз, которые преследуют слушающих и, похоже, оставят их в покое лишь в последний момент, когда благоухающие и аппетитные плоды нужно будет собирать. И дерево это было апельсиновое, именно оно, ведь апельсиновое дерево зеленеет очень быстро и быстро дает кислые бесцветные завязи, которые потом превращаются в яркие, спелые, сладкие плоды. Конечно же, плоды, как и мысли, бывают яркими. Или н-нет?

Приблизительно это он и сказал Родригесу, объясняя ему, что, сидя за конторкой перед чистым листом бумаги, молча и спокойно, он не может найти нужных слов – он в этом абсолютно уверен и не считает зазорным расписаться в подобной несостоятельности. Мысли куда-то уходят или, наоборот, застаиваются, а лучше сказать – делаются неживыми. А вот когда он стоит и говорит громким голосом и перед ним слушатели – тогда совсем другое дело. И это точно. Стул и перо лишали его свободы, создавая грустное впечатление, что он арестован и закован в кандалы. А во рту кляп. Вот именно. Писать – адское занятие. Возможно, это и абсурд, но для него это так. Вот потому-то он и восхищается журналистами, способными изобразить на бумаге – и еще как, бог мой! – все то, что у других на уме. Это те способности, с которыми рождаются, заключил он.

Что касается умения говорить, он, конечно, преувеличивал. Диого Релвас вспомнил Перейру из Португальского банка. Перейра пришел к нему спустя несколько дней после его выступления в Ассоциации, чтобы конфиденциально попросить Релваса не настаивать на новом разоблачении скандальных дел железнодорожной компании, да еще в прессе. Релвас дал указание Родригесу не снимать вопрос об акционерных обществах в газетах, считая необходимым предать гласности дела этих обществ – настоящего омута, в который индустрия надеется затянуть сельское хозяйство. Однако что же он такого сказал, что Перейра – тесть Мигела Жоана – так рассердился?!

– Кто хорошо сказал, друг мой, так это падре Виейра: [47] «Короли не могут идти в рай, не беря с собой воров, равно как и воры в ад без королей». Сегодняшние короли – это промышленники. Так что все претензии к ним. Или н-нет?!

– Преувеличиваешь, Диого Релвас. Сегодня все мы короли в одинаковой степени.

– Не говори только, что мышь нуждается в мышеловке. Разве для того, чтобы спастись от кота?! Тогда это торжество!

– В какой-то степени все мы и коты и мыши…

– Что касается меня, то я предпочитаю – мухи отдельно, котлеты отдельно. Ненавижу, прямо говорю, ненавижу финансовый синдикат, который порождает хитрость, хитростью держится на этом свете и умирает от правды, таща за собой на тот свет людей благородных, поверивших этим мыльным пузырям. Конечно, политикам это по нутру. Они нуждаются в теплых местах во всех советах.

– А мы, Диого Релвас, нуждаемся в политиках.

– Раньше я тоже придерживался этого мнения, но потом разуверился. Если парламент годен только для того, чтобы раздувать уже горящий костер, то ему крышка. Когда на моей земле какая-нибудь посеянная культура не дает всходов, я заменяю ее другой. И если либерализм нам не годен, долой его.

– Это не так легко сделать. Ведь либерализм принес нам кое-какую пользу…