Жена журавля - Несс Патрик (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений txt) 📗

— Ни за что, — заявила Аманда.

— Нельзя говорить «ни за что», Аманда, — сказал он тогда. — С этих слов не начинают подобные диалоги.

— Ему всего четыре. Когда мы выезжаем с ним на пикник, он просится домой, уже начиная с обеда. Когда он подрастет…

— Когда он подрастет, я стану ему чужим дядей. Я ему и так уже чужой…

— Это неправда. Когда он требует тебя, я никак не могу заставить его заткнуться.

— Вот видишь? Ты заставляешь его заткнуться!

— Генри, — зарычала она в досаде на себя. — Он слишком мал для двухнедельного путешествия.

— Хорошо, тогда неделя.

— Он слишком мал и для недели…

— То есть дело во мне. Ты должна это признать, Аманда. Ты сердишься на меня за то, что произошло.

И тогда она сказала, иронизируя над ситуацией:

— О боже! Ну почему мужики так бесконечно глупы, когда дело касается секса?

Несколько следующих минут они посылали друг друга как можно дальше на французском, после чего вопрос о Джее-Пи был сочтен «полностью решенным» с ее стороны и «подлежащим обсуждению» — с его.

Она заглянула в комнату сына. Еще слишком маленький для новой подростковой кровати, он разметался поперек нее поверх пухового одеяла с вихляшками Завро, но даже в такой позе не занимал и половины отведенного ему места. Она вошла и укрыла его одеялом.

— Ce sont mes sandales, — пробормотал он, не открывая глаз. — Ne pas les prendre. [20]

— Не буду, малыш, — сказала она и поцеловала сына в лоб, стараясь не касаться его трещинкой на губе. — Обещаю.

Джей-Пи уткнулся в подушку с вихляшками Завро и провалился обратно в сон. В лунном свете он был прекрасен. На глаза Аманды опять навернулись слезы.

— Господи боже… — прошептала она.

Будь она и вправду беременна, это хотя бы объяснило эмоциональные срывы последних дней. Ее ревность к отцу. И то непостижимое, но жутко неприятное чувство, будто Кумико у нее отнимают. Это объяснило бы даже то пьянящее ощущение, возникшее у нее, когда Кумико угощала ее рисовым пудингом, и кончики ее пальцев прикасались к губам Аманды, да и саму эту их связь, неожиданную… да, насколько полагает она сама, запретную и удивительную, которая потрясла ее до такой степени, что пальцы невольно снова и снова тянулись к губам, чтобы воспроизвести это ощущение вновь.

Это детский сад, это сумасшедший дом, но Аманде и правда казалось, будто женитьба Джорджа на Кумико лишает ее чуть ли не главного шанса в жизни. Дальше все будет только мельче, бессмысленней. Она все еще оберегала от посторонних глаз тот подарок Кумико, ту губительно прекрасную табличку (именно губительную, не правда ли, ведь она увидела ее и погибла), столь же ревностно, сколь и отчаянно. Теперь она прятала ее в ящике для чулок, больше никогда не брала с собой на работу и не рассказывала о ней никому, даже Джорджу.

Будь Аманда с собою честна (что не просто, ведь правда так неприглядна), она признала бы, что оберегает все это — табличку, ощущение от кончиков пальцев на губах, свою ревность — в слабой и тщетной надежде на то, что однажды Кумико еще поделится с нею своими непостижимыми тайнами. И возможно, точно так же и Аманда однажды поделится с нею своими — и обнажит перед нею изъяны, которые прячет под своим черепашьим панцирем и которые в итоге окажутся совсем не изъянами…

Но все это теперь стало невозможно, поскольку именно за Джорджа Кумико собирается выйти замуж. Какая бы тесная дружба их ни связывала, с Амандой Кумико никогда не будет обсуждать все эти невероятные вещи.

И от этого на глаза опять навернулись слезы. Никаких логических объяснений. О господи, если бы все объяснялось беременностью…

— Мама? — позвал из кровати Джей-Пи. — Ты что, плачешь?

— Нет-нет, милый, — ответила она, тут же утерев слезы. — Это просто луна светит. Красиво, правда?

— Иногда я сам луна. Когда сплю.

— Я знаю. — Она поправила локон на его голове. — Вот почему ты такой голодный по утрам.

Он улыбнулся, закрыл глаза. Аманда постояла над сыном, убедилась, что он заснул, удостоверилась в том, что ни плакать, ни рвать ее больше не тянет — и поплелась по темному коридору к себе в спальню, путаясь в мыслях, от которых никак не избавиться.

Ведь что, если она и вправду?.. О, ч-черт, неужели?

Она приложила ладонь к животу, не понимая, что конкретно должна ощущать в этом случае. Было бы крайне, бесконечно сложно объяснять людям, почему Джей-Пи так похож на своего братика или сестричку, не говоря уже о Клодин, от которой пришлось бы скрывать эту тайну целую вечность…

Да уж. Это была бы катастрофа.

Которой не будет. Потому что она не беременна. И все. Залет по случайному сексу, о котором сама же и сожалеешь, случается только в кино…

Хотя, конечно, в этом были бы и свои плюсы. Она так безумно любила Джея-Пи, что если бы у него завелся братик или сестричка…

Она вздохнула. Сколько «за», столько и «против».

— Но ты не беременна, — прошептала она, забираясь под одеяло и сворачиваясь поуютней. — Не беременна. Не беременна.

И в эту секунду звук повторился.

На этот раз он был гораздо отчетливей — глубокий, протяжный и такой неземной, что она выскочила из постели и подбежала к окну.

Но ничего не увидела, кроме все тех же автомобилей. Ничто не двигалось — ни на свету, ни в тени, хотя в некоторых углах потемнее вполне могло что-нибудь шевелиться. Но ее сердце чуть не выпрыгивало из груди, потому что звук этот раздался никак не с земли четырьмя этажами ниже. Он раздался прямо за ее окном. За которым конечно же не было, не стояло, не висело ничего, что могло бы издать такой стон, такой зов, такое рыдание…

Откуда б оно ни раздавалось, несомненно одно: это действительно было рыдание. Точнее, плач, в старинном понимании этого слова, каким отпевают покойников — возможно, не такой древний, как Египет, но древний, как этот лес, который кажется спящим, пока оттуда не слышно ни звука. И плач этот раздавался прямо за ее окном, неизвестно — чей и по кому, но разрывающий душу так, что она больше не стала сдерживаться и разревелась в подушку, потому что на сей раз это было правильно — рыдать, не жалея слез.

Ведь что может быть печальнее этого мира со всеми его нуждами?

Ей снова снился вулкан, но теперь вулканом стала она сама, и сама же себя терзала — да, терзала, именно это слово она повторяла во сне, — его руками сжимала свою голую спину, его пальцами проникала в свой бунтующий пах, его ладонями стискивала свою грудь, откидываясь на холмы и города под шеей и чувствуя, как это важно, чтобы вулкан открыл глаза, чтобы она увидела его взгляд, но, как она ни умоляла его, он отказывался, и глаза его оставались закрытыми, даже когда он вошел в нее, и не успела она возразить, как он уже делал с ней то, что и должны делать все вулканы, — извергался, извергался, как самый настоящий изверг, и от этого каламбура она расхохоталась во сне, продолжая позволять ему делать с ней все, что он хочет…

Она не стала просыпаться в этот раз.

Видимо, просто не захотела.

И вот настает последний день.

Она летит за ним на очередную войну. Земля расползается по швам, выплевывая лаву, огонь и пар, которые тянутся за вулкановыми любимцами, а те заполняют узкие улочки города, убивая мужчин, насилуя женщин и выбрасывая на дорогу младенцев.

Она проходит через всю эту бойню с грабежом и мародерством, поскальзываясь в лужах крови. Она плачет по этому миру — их детищу, которое никогда не было их детищем, плачет по своему любимому чаду, боясь, что потеряла его навсегда. Ей не хочется знать, правда ли это. Для них обоих это правда, и слава богу.

Вот только достаточно ли этого?