Хладнокровное убийство - Капоте Трумен (книги онлайн бесплатно txt) 📗
Первое столкновение самого Дьюи с грязной игрой в округе Финней произошло в 1947 году. Этот инцидент в его досье отмечен следующим образом: «Джон Карлайл Полк, индеец из Маскаги, Окл., возраст 32 года, убил Мэри Кей Финли, белую женщину 40 лет, официантку, проживающую в Гарден-Сити. Полк нанес ей удар зазубренным горлышком бутылки из-под пива в номере отеля „Коупланд" в Гарден-Сити, штат Канзас, 9.5.47». Открытое и закрытое дело. Из трех других убийств, которые Дьюи довелось расследовать позже, два были одинаково просты (двое железнодорожных рабочих ограбили и убили пожилого фермера 1.11.52; пьяный муж забил и запинал жену до смерти 17.6.56), но третий случай, как поведал однажды Дьюи, был не без интересных штришков: «Все это началось в парке Стивене. У них там такая эстрада, а под эстрадой мужская комната. Стало быть, этот человек по имени Муни гулял по парку. Он был откуда-то из Северной Каролины, просто проездом, никого в городе не знал. Как бы там ни было, он зашел в туалет, и за ним вошел еще кое-кто — местный паренек, Уилмер Ли Стеббинс, двадцати лет. Уилмер Ли потом заявлял, что мистер Муни сделал ему непристойное предложение. И поэтому он ограбил мистера Муни, повалил его, ударил головой о цементный пол, и поэтому же, когда жертву это не доконало, он макнул мистера Муни головой в унитаз и держал, пока тот не захлебнулся. Это возможно. Но дальнейшее поведение Уилмера Ли просто не поддается объяснению. Сначала он похоронил тело в двух милях к северо-востоку от Гарден-Сити. На следующий день он его вырыл и перевез на четырнадцать миль в другом направлении. Н-да, закапывая и перезакапывая убитого, Уилмер Ли вел себя как собака, которая прячет косточку, — он совершенно не давал мистеру Муни покоиться с миром. Наконец он дозакапывался до того, что его кто-то заметил». До загадки Клаттеров эти четыре приведенных здесь случая составляли весь опыт Дьюи по раскрытию убийств и по сравнению с ней казались шквалами, предшествующими урагану.
Дьюи подобрал ключ к парадной двери дома Клаттеров. Внутри было тепло, потому что отопление никто не отключал, и комнаты с начищенными до блеска полами, благоухающие лимоном, выглядели только временно нежилыми; казалось, что сегодня воскресенье и семья в любой момент может вернуться из церкви. Наследницы, миссис Инглиш и миссис Джарчоу, увезли полные грузовики одежды и мебели, но все же дом от этого не стал казаться менее обитаемым. На пианино, на подставке для нот, был раскрыт листок с песенкой «Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь». В прихожей висел на вешалке для шляп старый засаленный серый «стетсон» — шляпа Герба. Наверху в комнате Кеньона на полочке над кроватью поблескивали линзы очков убитого мальчика.
Детектив переходил из комнаты в комнату. Он много раз приезжал в дом; по правде сказать, он сюда приезжал почти каждый день, и в каком-то смысле эти посещения доставляли ему радость, потому что здесь, в отличие от его дома или офиса шерифа, где вечно шум и крик, было спокойно. Телефоны с перерезанными проводами молчали. Дьюи окружала великая тишина прерий. Он мог сидеть в кресле-качалке в комнате Герба, качаться и думать. В некоторых выводах он только укрепился: он полагал, что смерть Герба Клаттера была главной целью преступников, что мотивом послужила психопатическая ненависть или ненависть в сочетании с ограблением, и полагал, что убийства были совершены не сразу и с момента входа убийц в дом до момента выхода прошло часа два, а то и больше. (Коронер, доктор Роберт Фентон, заметил явные различия в температуре тел жертв и на этом основании предположил, что порядок был таков: сначала погибла миссис Клаттер, потом Нэнси, Кеньон и мистер Клаттер.) И главным среди всех этих предположений было убеждение, что Клаттеры очень хорошо знали тех, кто их убил.
В этот визит Дьюи остановился у окна на верхнем этаже, и что-то вдалеке привлекло его внимание — пугало среди щетинок колосьев пшеницы. На пугале была мужская охотничья кепка и платье из полинялого ситца в цветочек. (Конечно же, старое платье Бонни Клаттер!) Ветер играл юбкой и раскачивал пугало — оно казалось живым существом, танцующим печальный танец в холодном декабрьском поле. И Дьюи неожиданно для себя вспомнил сон Мэри. Как-то утром она подала ему на завтрак сладкую яичницу и соленый кофе и обвинила во всем «глупый сон» — но этот сон не рассеялся при дневном свете.
— Это было настолько реально, Элвин, — сказала она. — Так же реально, как эта кухня. Во сне я как раз была здесь, в кухне. Я готовила ужин, и вдруг входит Бонни. На ней был синий ангорский свитер, и она казалась такой милой и красивой. Я ей сказала: «О Бонни… Бонни, дорогая… я не видела тебя с тех пор, как случилась эта страшная вещь». Но она не отвечала, только смотрела на меня своим застенчивым взглядом, и я не знала, что еще сказать. При таких-то обстоятельствах. Поэтому я сказала: «Голубушка, посмотри-ка, что я готовлю Элвину на ужин. Суп в горшочке с креветками и свежими крабами. Он уже почти готов. Давай, голубушка, сними пробу». Но она так и осталась стоять у дверей, только смотрела на меня. А потом — я не знаю, как бы точнее выразиться, но она закрыла глаза и начала качать головой, очень медленно, и заламывать руки, тоже очень медленно, и всхлипывать или шептать. Я не могла понять, что она говорила. Но это пронзило мне сердце болью, я никогда ни к кому не испытывала такой сильной жалости, и я обняла ее. Я сказала: «Пожалуйста, Бонни! О, не надо, дорогая моя, не плачь! Если кто на этом свете и был подготовлен к встрече с Богом, то именно ты, Бонни». Но я не могла ее успокоить. Она качала головой, заламывала руки, и наконец я услышала, что она говорит. Она говорила: «Быть убитой. Быть убитой. Нет. Нет. Ничего не может быть хуже. Нет ничего хуже этого. Ничего».
Середина дня. Пустыня Мохаве. Перри сидел на плетеном чемодане и играл на гармонике. Дик стоял на обочине черного шоссе № 66 и взглядом буравил безупречную пустоту, словно надеялся заставить автомобилистов появиться. Их было мало, и ни один не останавливался подобрать голосующих. Лишь водитель грузовика, направлявшийся в Нидлз, штат Калифорния, предложил их подвезти, но Дик отказался. Это был не тот вариант, которого ждали они с Перри. Они поджидали одинокого путешественника в приличном автомобиле и с деньгами в бумажнике — такого можно было ограбить, удавить и закопать в пустыне.
В пустыне звук часто опережает изображение. Дик услышал легкую вибрацию еще не видимого автомобиля. Перри тоже ее уловил; он сунул гармонику в карман, поднял с земли плетеный чемодан (весь их багаж: едва поместившиеся сувениры Перри плюс три рубашки, пять пар белых носков, коробка аспирина, бутылка текилы, ножницы, безопасная бритва и пилка для ногтей; все остальные пожитки были либо заложены, либо оставлены у мексиканского бармена, либо отправлены в Лас-Вегас) и подошел к Дику. Они смотрели на шоссе. Наконец машина показалась и стала расти, пока не превратилась в синий «додж-седан» с единственным пассажиром, лысым тощим мужчиной. Идеальный вариант. Дик поднял руку и замахал. «Додж» сбросил скорость, и Дик одарил водителя роскошной улыбкой. Автомобиль почти, но еще не совсем остановился, водитель высунулся в окно и оглядел их с ног до головы. Впечатление, которое он получил, очевидно, заставило его встревожиться. (После пятидесятичасового путешествия на автобусе из Мехико в Барстоу, штат Калифорния, и нескольких часов путешествия пешком через пустыню оба обросли бородами и пропылились насквозь.) Автомобиль скакнул вперед и прибавил скорость. Дик, сложив ладони рупором, крикнул вслед: «Везучий ты, ублюдок!» Потом он засмеялся и поднял чемодан на плечо. Ничто не могло испортить ему настроения, потому что, вспоминал он позже, он был «слишком рад, что вернулся в старые добрые Штаты». Рано или поздно появится другой автомобилист.
Перри достал свою гармонику (его она стала после того, как вчера он украл ее в магазине разных мелочей в Барстоу) и заиграл вступительные аккорды их «походного марша», одной из любимых своих песен. Он пропел Дику все пять строф. Шагая в ногу бок о бок, они шли по шоссе и пели: «Я видел, как в сиянии с небес сошел Господь; Он вытоптал те лозы, где зрела гнева гроздь». И в тишине пустыни звенели их твердые, молодые голоса: «Слава! Слава! Аллилуйя! Слава! Слава! Аллилуйя!»
