Лишенная детства - Вале Морган (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
Когда мы с мамой приезжаем в крошечный городок Мийи-ла-Форе, где должно состояться захоронение, мы всюду видим знаки глубокого траура. Торговцы закрыли свои лавочки, на большинстве железных ставней висят объявления о времени проведения поминальной службы по Мари-Кристин. Улицы перекрыты, время и жизнь в городке замерли. Перед церковью уже собралась плотная молчаливая толпа. Здесь сотни, а может, и тысячи людей — молодежь, дети, пожилые мужчины и женщины — весь городок и не только. И несколько чиновников. Местный депутат, министр внутренних дел Брис Ортефё в окружении телохранителей. Батальон жандармов и не меньше журналистов. На паперти — рыдания, охапки белых цветов, детские рисунки и много смешанного со скорбью гнева. И направлен он на убийцу. На представителей власти, явившихся на церемонию. На судьбу и систему правосудия, которые, объединившись в отвратительный союз, забрали из жизни эту миловидную, белокурую и робкую сорокалетнюю женщину. Все в городе знают ту, которою сегодня хоронят. Для них она — соседка, кузина, крестная мама, подруга, нянечка детей. Дитя этой земли, Мари-Кристин Одо работала воспитательницей в детском саду и заботилась о престарелой матери, которая жила вместе с ней. Вязала вещи для благотворительных целей. Давала бесплатные уроки танцев в местной ассоциации. Она была обычной женщиной без темного прошлого и не имела врагов. Посвящала свою жизнь заботе о других людях. Она была такой же, как вы и я, в самых лучших наших проявлениях. И мерилом печали ее близких и друзей является глубочайшее уважение, которое они к ней испытывали.
Мы пробираемся через толпу и входим в церковь. Внутри царит скорбь. Члены семьи Мари-Кристин в глубоком трауре. У меня слезы наворачиваются на глаза. Все это слишком печально, чтобы быть реальностью. Словно какая-то жестокая карикатура… Милая, всеми любимая, отдающая всю себя другим женщина убита чудовищем, которое не знает жалости. Невинность, попранная в лесной тиши. Кошмар стал реальностью, а несправедливость — настолько очевидной, что она может породить только ненависть. На улице телерепортеры берут интервью у жителей Мийи-ла-Форе, и те перед камерами требуют головы Да Круса, его кастрации, пожизненного заключения. Эта жажда мести докатывается до самого алтаря. Священник, совершающий обряд, слышит ропот толпы, обвинения в бездействии в адрес органов правосудия, требования поквитаться с преступником по принципу «око за око». Со своей кафедры он также видит представителей власти, которые сидят в пером ряду, и понимает, что они намерены извлечь из драмы выгоду. В своей проповеди, передаваемой через громкоговоритель на улицу и транслируемой по радио, он осаживает и первых и вторых:
— Мы не на суде, чтобы выносить приговор, не в больнице, чтобы лечить, не в парламенте, чтобы голосовать за закон, — напоминает он. — Мы собрались сегодня, чтобы дать возможность нашему сердцу высказать…
Но это справедливо не для всех. Сотрудница жандармерии, при оружии, провожает нас с мамой в то крыло церкви, где собрались члены семьи Одо. Второе крыло отдано политикам. Они восседают в первых рядах, и выражения их лиц соответствуют ситуации. Они стоически дожидаются конца церемонии. С нашей стороны прохода печаль вытеснила всякое желание с кем-либо дискутировать. Племянница Мари-Кристин, девочка лет двенадцати, содрогается от рыданий, и подружки поддерживают ее. Два брата Мари-Кристин, ее невестки, ее мать — всех их объединяет сильное горе. Щедрость души, простота, приветливость — каждое хвалебное слово в адрес умершей словно колючка впивается в сердца тех, кто скорбит по ней. Стоящий рядом со мной парень, мой сверстник, — подлинное воплощение печали. Мари-Кристин была его кормилицей, когда он был совсем маленьким, и сегодня он безутешен.
Он плачет не переставая, этот высокий черноволосый парень, который вдруг стал таким ранимым; по-детски сильные рыдания сотрясают его грудь, он оплакивает свою няню и часть своего детства, изливает в слезах свое горе.
А мне в этот момент хочется забиться в мышиную нору.
Оказавшись рядом со скорбящими родственниками умершей, я вдруг испытываю стыд из-за того, что я здесь, что я до сих пор жива. До сегодняшнего утра — в радио- и телепередачах — я говорила только о себе. О страхе, который мне внушал Да Крус, о том, как сердилась на судей. Я упоминала об убийстве Мари-Кристин, подчеркивая, что это преступление бесчеловечно, драматично, постыдно предсказуемо, но до конца не осознавала, что этой женщины уже нет на свете. Да, для нее уже все закончилось, я поняла это только когда увидела слезы моего соседа по церковной скамье, осознала, насколько глубоко его горе. Я смела жаловаться на то, что человек, который меня изнасиловал, жил напротив моего дома, в то время как находившиеся вокруг меня люди навсегда потеряли подругу, сестру, дочь. Служба идет своим чередом, но я уже ничего не слышу. Я думаю о том, что долго вынашивала мысль о самоубийстве, а ведь могла бы оказаться позавчера на месте умершей — в яме, под ветвями и листьями. Как мне повезло, что я живу! Я ощущаю эту радость впервые, и она смешана с болью. Я наконец отдаю себе отчет в том, как мне повезло и какая теперь на мне лежит ответственность. Я заставила Да Круса поверить, что хорошо знакома с его детьми, и благодаря этой маленькой лжи я выпуталась, а Мари-Кристин оказалась героиней. Она сражалась до конца. Благодаря тому, что Мари-Кристин удалось сообщить сведения, которые, вероятно, стоили ей жизни, полиция смогла поймать убийцу. Она была смелой и решительной, и все же она мертва, а я — живу. Невообразимая ирония судьбы… Теперь я вполне осознаю произошедшее, и это наполняет смыслом мое будущее. Я в долгу перед Мари-Кристин. Ее жизнь оборвалась, моя — продолжается, значит, я должна сделать что-то стоящее.
Ради Мари-Кристин Одо и всех тех, кто оказался, как она и я, не в том месте и не в то время, я должна рассказать, какими бывают насилие и насильники.
«Мы собрались сегодня, чтобы дать возможность нашему сердцу высказать… чтобы поддержать друг друга…»
Когда наступает мой черед проститься с погибшей, в моем сердце не остается места для добрых чувств. Бог — это абонент, линия которого не всегда доступна, поэтому остается полагаться на свои силы. И я буду действовать, я обязана что-то предпринять ради Мари-Кристин, я ей это обещаю, здесь, перед алтарем и гробом, окруженным венками.
Осталось только придумать, что именно я сделаю.
Когда церемония подходит к концу, у меня от гнева и душевной боли дрожат руки. В церкви звучит «Ave Maria». Мы выражаем свои соболезнования матери Мари-Кристин, онемевшей от горя, а братья покойной, отойдя в сторону, собираются на кладбище, где совершат погребение. Она будет похоронена вдали от любопытных взглядов.
Вернувшись домой, я застаю отца одетым и при галстуке. Он готов к отъезду. Нам пора на встречу с мадам Мишель Аллио-Мари.
— Мадам министр юстиции ожидает вас, — сообщает чиновник, который приехал за нами в Эшийёз на машине с мигалкой. Шофер ждет за рулем.
Теперь главе семейства Вале и его дочери все двери распахнуты. В лету канули времена, когда полицейские и судейские чиновники заставляли нас подолгу ждать у телефона. «Пишите, пишите!» — говорили они нам. Благодаря средствам массовой информации наше досье, по-видимому, стремительно переместилось на верх стопки. Министр юстиции устраивает нам пышный прием. Популярные итальянские пирожные, чай, улыбки. Она даже целует меня в щечку, когда мы входим в зал. Нас окружают огромные книжные шкафы со старинными книгами, на окнах — пурпурные портьеры, у стен — диванчики в наполеоновском стиле. Везде золото, роскошь — всего этого чересчур много. Здесь слишком красиво, слишком необычно. Слишком далеко от скорби и боли, с которыми мне пришлось столкнуться несколько часов назад у гроба Мари-Кристин. Совершенно растерянная, я вижу себя в этом интерьере со стороны, и мой гнев тает по мере того, как я рассматриваю мебель и картины. Мне вдруг начинает казаться, что я в музее, потом я беру себя в руки: раз уж меня захотела выслушать сама мадам министр, нужно этим воспользоваться. Я должна говорить, должна все объяснить. Ради Мари-Кристин. Ради всех жертв Да Круса. Я вспоминаю о том, что его окончательно выпустили на свободу после шести лет тюремного заключения — всего лишь! — и во мне снова поднимается гнев.
