Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине - Липатов Виль Владимирович (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
– Хорошие у тебя ноги, Иван!
– А это ты к чему?
– К тому, что голова плохая!
«Это часто бывает, – подумал Иван. – Голова хорошая – ноги плохие, и наоборот… А сегодня у меня расчудесное дело: ноги с головой соревнуются, кто кого глупее, и сильных трудовых успехов достигли. Мало того, что себя на посмешище выставляю, родного сына прихватил! Правильно поется: «Эх, Ваня, Ваня, что ж ты, Ваня, ведь сам по проволке идешь!» Догуляюсь я сегодня, дохожусь, если одна шишка с кедра падает, да и та по голове».
– У меня шишка, – вдруг ляпнул Иван, – математическая шишка! В университете меня самому высшему начальству показывали… Да нет, не то я говорю, Николай! Ты не слушай, что я говорю…
Но механик и без просьбы уже не слушал растерянного Ивана. Машинально вытирая руки ветошью, он глядел в голубой просвет гаражных дверей, губы бесшумно двигались, на щеках образовались две ямины, точно сосал конфету.
– И у меня, может, была какая не то шишка, – сказал он тихо. – Только в сорок пятом году мне пять лет исполнилось, а было нас в семье, как головастиков в протухшей бочке. Так что пришлось после семилетки за чапыги браться… – Он туманно взглянул на Ивана. – Веришь?
– Верю! – воскликнул Иван. – Я такого механика, как ты, не встречал, хотя в городе кой-кого повидал.
И замолчал, скотина этакая, унял свой восторженный крик на виду у туманных механиковых глаз, не поняв поглупевшей до идиотизма головой, что не кричать надо о талантах Николая, а только кивнуть: «Верю! Знаю!», а потом тихонько распрощаться и так исчезнуть, чтобы Николай не заметил. Много ходит по родной обской земле Николаев да Семенов с математическими шишками, загубленными на корню или попозже…
– Я пойду, Николай! – сказал Иван. – Твоя правда: голова плохая. Чего приходил – не знаю, что пру – тоже…
– Значит, прощай, Иван?
– Прощай, Николай, и прости, если чего не так!
Или все на свете понимал сын Костя, или ему передавалось настроение отца, но сидел он на отцовском плече тихий и печальный. Иван вздохнул два раза, Костя два раза, и за это время успели добраться до центральной площади на единственной улице деревни с продовольственным магазином, универмагом, школой и Дворцом культуры. Здесь, конечно, народ встречался чаще, наблюдался даже женский кружок в четыре человека, разговаривающих – не в пример старушне и стариканам – шепотливо, с оглядкой. Это был народ серьезный, болтали процентов на сорок правду. При виде Ивана Мурзина с сыном бабы разом замолкали, повернув голову к Ивану и Косте, производили полный и подробный зрительный обзор, точно нет ничего важнее для деревни, чем узнать, какие пуговицы на Костиной куртке и какой изгиб брови у Ивана – на веселость или на печаль. Иван в Старо-Короткине родился, всех женщин знал, как и стариков со старухами, но до сих пор не решил, что хуже – стариковские бесхитростные выкрики или бабье наблюдательное молчание. От криков можно уши заткнуть, а от женских глаз себя не спрячешь, хотя и старики со старухами… Тьфу!
– Здравствуй, тетка Играфена! – на все стороны говорил Иван. – Здравствуй, Нина Северьяновна! Здравствуй, тетка Анна! Здравствуй, тетка Марея!
Женщины отвечали, но глаз не отвели, и пришлось дошагивать отцу и сыну до самого дома под прицелом восьми глаз, таких зорких, что самый первый охотник позавидует. Да и вообще, где-то читал Иван, женские глаза видят лучше и подробнее мужских, вот только с цветовой гаммой у женщин непорядок: полутонов воспринимают поменьше; этим, наверное, и объясняется, что среди женщин великих художниц, кажется, вовсе и нету…
– А я вас потеряла! – сердито, но с улыбкой сказала Настя, стоя на верхней ступеньке крыльца. – Боже, где вас носило, если у вас лица, как у кочегаров?
Иван снял Костю с плеча – мать честная! Вся мордашка черная, как у механика Варенникова, а ведь это… Иван захохотал, сообразив, что прощались они с Костей с ребятами за руку, а на обратном пути черными пальцами сгоняли с лица комаров.
– Мыться и мыться! – развеселилась Настя. – Мыться в сенях, а то в дом не пущу даже с милицией…
5
Иван с Костей, выбравшись из дома, как-то забыли, что мама сегодня во Дворец культуры пойдет только вечером, к семи часам, и, значит, готовился грандиозный обед от семи бед, как говорит Костина бабушка, знатная телятница Прасковья, которая Звезду Героя получила, прицепила к лучшему платью, но до сих пор не могла понять, за что Родина даровала ей золото, если она просто работала честно, любила телят и ничего такого особенного не делала, чтобы во всех газетах публиковался Указ. Однако, телятница от звания Героя большого неудовольствия не выражала, если не считать президиумов. «Беда, что не знаешь, как поднадеться, – говорила она со вздохом. – Ежели в областном театре – в шаленке жарко, а в облисполкоме – зал морозный. Вот и не знаешь, как одеваться!»
Мать прибежала запыхавшись, потискав Костю, нацепила фартук с Микки-Маусом на подоле, и пошла шурудить обед вместе с Настей, рассказывая последние новости:
– С уборкой Ничего, бирко идет, но свинья нас зарежет, ежли Яков Михайлович жмых не достанет. Это только в газетах хороша была кукуруза на Оби, так что без жмыху свинья нас зарежет… Ой, чего же не говорю, что вся деревня гудит, как радио: механик Варенников нашего Ивана из гаража за белы рученьки вывел да под зад… Внучек, Костенька, почто ты по свои игрушки не идешь, на кухне толкаешься? Какой тебе интерес мой неграмотный разговор слушать? Иди, касатик мой, иди к своим бирюлькам… А главная новость: председатель-то, Яков Михалыч-то, сам присоветовал Ванюшке в город ехать…
Держа серьезным лицо, Иван только диву давался, как его разговор с председателем стал известен в деревне… Наконец сели за стол, Иван и Костя предъявили матери и бабушке мытые руки, положили салфетки на колени и одинаково молящими глазами посмотрели на Настю – это они просили, чтобы она не заставляла их заниматься разными закусками, а разрешила прямо приступать ко щам двухсуточной выдержки. Они правильно делали: какой вкус у двухсуточных щей, если набьешь живот винегретом, вяленой рыбой да холодным мясом!
– А про мебель-то мы вовсе забыли, – сказал хозяин дома, хлебая замечательные щи, приготовленные Настей по рецепту свекрови. – Кому предложить – не соображу.
Разговор пришелся как нельзя кстати – мебельные дела помогли на время не думать о трудном, словно ампутация, расставании с единственной на свете деревней, затмили полированным своим блеском мысль о том, как выдержать слезы матери…
– А ну ее… – сказал вдруг Иван, рассердившись на мебель, так легко и просто овладевшую застольем. – По ночам, на собственном горбу, с тихой песней на устах стаскаю к матери в чулан всю эту дребедень. Решено и подписано тушью!
– Я тоже буду таскать, – сказал Костя. – Только я днем буду, папа. Ночью мама спать велит.
– Молодец! Передовик!
Не удался, совсем не удался обед в доме Ванюшки Мурзина, хотя голод, конечно, утолили, но вот самого сладкого – медленного и согласного разговора – не получилось, конечно же, по вине этого чутко следившего за людьми гарнитура, купленного некогда на нервной почве и с тех пор бдительного до невозможности…
– Да, слушай, Иван! – сказала Настя. – Получила письмо из областного управления культуры. Наверное, быть мне директором Дома культуры шарикоподшипникового завода…
– Это Никона Никоновича работа, – ответил Иван. – Я только на разведку ходил в облисполком. Тебе известно, что на «Подшипнике» – самый большой зал в области? Московские труппы выступают…
Удивительной женщиной была Настя Поспелова. Три минуты назад, уложив Костю спать после обеда, устало опустилась в кресло, но сказала три слова, услышала десять, и нет в ней уже никакой усталости: сбросила с себя, как хомут. Щеки посвежели, губы помолодели, сделалась вся прямая и стройная.
– Я отца встречала днем, с «Пролетарием», – сказала Настя. – Подходит пароход, смотрю на отца, а вижу тебя, Иван, с рюкзаком, с которым ты в армию уходил. Отец набросился на меня, рычит: «Ты жива или в столбняке?» Ну посмеялись, поболтали на ходу до квартиры, и вдруг отец останавливается, смотрит на меня, как на своего главного технолога, которого до аллергии не переносит, но говорит, что лучшего технолога природа не сотворяла. «Дочь, – говорит отец, – дорогая Настасья Глебовна, на каком языке изволите объясняться? Что значит «плысть»? Объясните, сделайте одолжение!» Я на него глаза вытаращила, а потом вспомнила, какой фразой встретила отца: «Устал! Знала бы, велела бы тебе «Метеором» плысть»… Смех! Папа первые дни двумя делами занимался: внуком и оханьем на мои словечки… Представляю себе, какой эффект произведу я на столичную труппу!… Ты меня слушаешь, муженек?
