Муравечество - Кауфман Чарли (книги бесплатно без регистрации txt) 📗

И я плачу.

Одно из их произведений могло бы положить конец бедности, вылечить рак или вызвать мимолетную улыбку на лице маленького мальчика, только что потерявшего мать из-за рака или бедности. Список этих гипотетических художников, как можно себе представить, бесконечен: Мария Реджио, Боб Томас Корк, Сильвио Моретти, Аша Океке, Хироси Биттнер, Бев Уикнер, А-Ренж Джулиус, Харпер Мид, Джанет Танака, Гарри Прахнау, Шана Деврис и так далее, и так далее. Теперь один из них — призрак Инго, который еще при жизни просил меня уничтожить фильм, — в призрачно мертвой ипостаси велит мне, как я верю, его вспомнить. Я в это верю; ибо что есть призрак, как не мольба вспомнить? И неспособность вспомнить фильм преследует меня так же, как и он сам. Это мой долг перед миром. Я обязан извлечь его, кадр за кадром, из глубины памяти и — хотя, скорее всего, у меня нет в запасе девяноста лет, чтобы воссоздать его кадр за кадром (никогда не говори «никогда»!), — может быть, с хорошим бюджетом я смогу нанять целый батальон аниматоров, и мы управимся лет за десять. Может быть, я тот герой, который нужен миру прямо сейчас.

У себя в квартире я через профессиональную ювелирную лупу разглядываю единственный оставшийся кадр фильма Инго. Мне кажется, я придумал блестящую и вполне реалистичную технику восстановления. Благодаря собственноручно изобретенному методу, основанному на моем понимании теории растущего блока вселенной и обширных познаниях в области истории кинематографа, я смогу изучить этот кадр и с высокой степенью точности предсказать, какой кадр следует за ним и какой ему предшествует. Повторив процедуру всего лишь каких-то 186 624 999 раз, на выходе я получу законченную реконструкцию фильма. Конечно же, это потребует усидчивости. Скорее всего, задача меня прикончит, но иначе нельзя.

Кадр: толстяк в клетчатом костюме и котелке. Он лукаво, по-детски, гротескно улыбается в камеру. Над головой у него что-то похожее на железный прут. Размытый контур предполагает, что железный прут летит в него со значительной скоростью. Кто-то хочет ударить его по голове? Если так, то он в данный момент находится в блаженном неведении относительно своей близкой участи. Значит ли это, что на следующем кадре мы будем на 1/24 секунды ближе к удару? Можно ли считать, что это первый кадр, на котором мужчина начинает осознавать, что его ждет, и сейчас на его лице появится страх? Или страх появится позже? Или страха вообще не будет, и череп раскроят неожиданно для него? Или, может быть, железный прут пролетит мимо. Может быть, в последний момент он увернется. Может быть, прут вообще не из металла. Может быть, он шоколадный. Может быть, он движется не к нему, а от него; сложно разобрать из-за дыма. Возможно, это последний кадр в сцене, и дальше переход к следующей раньше, чем прут коснется головы. И если так, то что дальше? Теперь кажется, что число вероятностей если и не бесконечно, то уж точно невообразимо широко. Мир невозможно сложен, и даже такая простая по сравнению с целым миром штука, как фильм, если разбить его на кванты, становится непредсказуемым. Конечно же, есть и маловероятные варианты: крупный план половых губ; флотилия из тысяч инопланетных космических кораблей, заполонившая небо над Кронгом Тьактомуком; молодой лепрекон, что стоит подбоченившись в цветущем поле; умирающий шмель, присевший на корону из маршмеллоу; Дэвид Сасскинд собирается покашлять; четырнадцать петухов на отдыхе. Список можно продолжать, но не уверен, что от него будет толк, потому что, как бы ни были маловероятны все эти варианты, они все же возможны. В сложившейся ситуации, учитывая то, как мало у меня воспоминаний о фильме, я не могу сделать даже ни одного обоснованного предположения. Я был уверен, что способен на подобную кинематографическую дедукцию. Я-то, с моими познаниями в области кино. Но я чрезвычайно обескуражен.

Внутренний голос снова называет меня неудачником. Это мой собственный голос? Он слишком далекий, не поймешь. Убираю кадр обратно в конверт. Меня переполняет ненависть к себе. Неспособность предсказать следующий и предыдущий кадры фильма, остальные мгновения, квантованную версию мира Инго, приводит меня к неоспоримому выводу: единственное действительно существующее мгновение — это «сейчас». Все остальное — слухи и сплетни. Все остальное — ложь.

Я меряю комнату шагами.

Комедия, конечно же, тоже ложь. Это защита, агрессия. Это экран, созданный, чтобы отделиться, чтобы сказать: «Это не обо мне». Она божественна в своем осуждении, она — противоположность эмпатии. Комедия восседает на троне и заявляет: вы нелепы. Вы жалки. Вы тупы. Меня веселит ваша боль. И самое важное: я — не вы. Даже комедия, направленная на самого себя, стендап, вуди-алленовщина исполняются как защитная реакция: я шучу о самом себе, значит, сам я не смешон.

Я меряю комнату шагами.

Моя работа, то, что я даю миру, — я смотрю. Наблюдаю. Воспринимаю. Вбираю в себя. В этом смысле я представляю вселенскую женственность. Я не стыжусь своей женственности. Я вбираю в себя творчество, как сперму. Творчество оплодотворяет мой разум, как яйцеклетку, и я вынашиваю идеи. В результате рождается переплетение двух сознаний. Оплодотворение невозможно без спермы, но и сперма без яйцеклетки бесполезна, просто высохнет внутри старого носка. Я восприимчив к истинному искусству, к истинному творчеству, но не позволю людям вроде Чарли Кауфмана вторгаться и насиловать мой разум. Я буду рвать и метать. Я не буду молчать. #МеТоо, Чарли Кауфман, #МеТоо.

Я отвлекаюсь, чтобы достать батарейки из датчиков дыма, которые вдруг одновременно заверещали.

Я продолжаю мерить комнату шагами.

Я предостерегу остальных, чтобы им не пришлось переживать то, что сейчас переживаю я, чтобы они не просыпались ночью в холодном поту, выдумывая оправдания для того, кто на них напал. «Может, я сам напросился. Может, я нечетко выразился». Какие мерзости родятся в результате этого ужасного союза? Придумают ли противозачаточную таблетку от изнасилования второстепенными и бездарными киноделами?

Детекторы дыма теперь верещат даже без батареек. Я снимаю их с потолка и топчу.

Я меряю комнату шагами.

По радио сообщают о об очередной забастовке в Париже. В этот раз бастуют fabricants de sacs à baguette^[53]. Город закрыли на въезд и на выезд. Начались бунты.

Я меряю комнату шагами.

Глава 20

Так проходит пять лет: в мутных мыслях, в международных и личных катастрофах, повторяющихся речах, в тумане уныния, увядания и у… — может быть, упадка, но нет, не думаю; слишком слабое «у»: удрученности? — пока на моих глазах фильм Инго погружается в свой собственный туман — в туман забвения. С возрастом память слабеет. Если раньше я мог отчеканить имя каждого актера из фильма Коулика «Бить его — нехорошо», теперь повезет, если я смогу назвать не глядя, кто играл Дугласа С Ямочкой. Чем сильнее отдаляюсь во времени от фильма Инго, тем меньше и меньше помню. Я пробовал делать заметки, но без особого успеха, и, конечно же, их точность никак не проверить. Эта утрата ввергла меня в глубочайшую яму еще одного «у»: угнетенности? Угрюмостности? В сочетании со смирением перед мыслью, что я из-за своей Икаровой гордыни лишил мир неоспоримо (ах, если бы только было с кем об этом поспорить!) величайшего произведения искусства в истории. Мое бремя невыносимо. И теперь осознание того, что даже я, единственное вместилище шедевра, теряю силу, способно меня сломить.

Я не могу спать. Я не могу есть. Я изможден. Оставшиеся редкие волосы на голове выпадают или приобретают странные, неземные оттенки. Хоть борода отросла заново удивительно пышной, она уже не лоснится. Если бы только у меня была эйдетическая память. Но у меня ее, конечно же, нет, ведь это миф. Миф, который меня подвел, ведь я уверен, что если бы эйдетическая память существовала, то существовала бы у меня. Я самый подходящий для нее человек. Раз ее нет у меня, это доказывает, что ее не существует. Да и бессонница не идет памяти на пользу. Теперь я провожу ночи за просмотром старых телешоу. Я потерял способность концентрироваться, не могу ни читать, ни посещать любимые кинотеатры. Единственное утешение я нахожу в привычном уюте сериала «Друзья». Видел каждую серию, наверно, раз по пять. Моя любимая — где Фредди убивают во сне. Я говорю об этом своему «Другу» Окки, а он отвечает, что в «Друзьях» нет такой серии и нет персонажа по имени Фредди.