Хозяйка гостиницы - Грекова И. (чтение книг txt) 📗
Конечно, не обходилось и без жалоб: порой какой-нибудь раздражительный гость («желчно-каменные» — называла таких Вера) не мог снести соседства уборной или сетовал, что два дня не было горячей воды. Таких жалобщиков Вера брала на себя. Старалась разговорить их, рассмешить, и чаще всего гость уходил от нее умиротворенным, а то и очарованным. Отдельные жалобы все-таки проникали в книгу, но их было мало по сравнению с благодарностями — капля в море. А с нарушителями порядка — пьяными, скандалистами, женолюбами — Вера обходилась без церемоний, и они ее побаивались.
Иногда, размышляя о своей работе, Вера прямо физически чувствовала, как у нее связаны руки. Чего бы она не сделала, если бы не стояли на ее пути пункты, пункты, пункты… На что проще было бы организовать ту или другую форму платных услуг — и гостям удобно, и гостинице выгодно. АН нет, не положено, не предусмотрено. Казалось бы, зачем дремать в аптечном киоске продавщице в часы, когда все гости спешат позавтракать? Не лучше ли было бы послать ее помогать в буфет? Нельзя — киоск подчинен аптекоуправлению, а буфет — тресту столовых и ресторанов. И все равно, не позволят прибавить зарплату продавщице за дополнительную работу…
Когда разговор заходил о так называемой «сфере услуг» — тема модная, повсюду о ней писали, — Вера говорила: «Какая там сфера — одни углы да рогатки…» А откуда рогатки? От недоверия. Как бы кто-то чего-то не украл! Но не больше ли мы теряем на боязни воровства, чем потеряли бы на самом воровстве, если бы снять рогатки? Ведь честных-то людей большинство… Вера об этом думала без раздражения (она вообще не была раздражительна), но с каким-то беспокойством сильного существа, которому не дают делать дело. Иногда в своих размышлениях она доходила до чистой утопии — а не учредить ли какой-то «орден честных людей»: заслужил его, и хозяйничай по-своему, трать деньги так, чтобы и людям было не обидно, и государству выгодно… Такими мыслями Вера по вечерам делилась с Маргаритой Антоновной, а та рокотала:
— Да вы — прирожденный философ, Верочка! Ваши идеи должны стать достоянием читающей публики. Вам непременно надо писать эссе…
Так, в хлопотах, тревогах, радостях и размышлениях шла себе жизнь, и горе постепенно убывало, входило в берега. И слава богу, что горе не вечно, а то уж очень много накопилось бы его за жизнь…
43
Темный осенний вечер, порывы ветра с холодного прибоем гремящего моря. Против ветра трудно идти, он треплет полы пальто, толкает в грудь, рвет с головы косынку. Хорошо тем, кто в такой вечер может сидеть дома. Но хорошо и тем, кто идет против ветра и думает о хорошем. Вера шла домой и думала о хорошем. Только что отгремели Октябрьские праздники. На торжественном заседании коллективу гостиницы вручали знамя, грамоту, премии (сама Вера Пла-тоновна получила именные часики плюс двадцать пять рублей). Дома у нее, как у ответственного работника, поставили телефон — без очереди. Все это было приятно, и не только само по себе, но и ввиду будущего. Мало ли куда приходится обращаться — ну, а «заслуженному коллективу» отказать труднее. А дел предстояло уйма, и, как всегда, Вера приходила в азарт при мысли о том, как она с ними справится. Смолоду она привыкла к охоте за вещами — то одни, то другие всегда были в дефиците, и мысль, что того нет, другого нет, не пугала ее, а подстегивала. Из любого положения можно выкрутиться, была бы охота. Недавно из торговой сети начисто исчезли графины — Вера надумала их заменить керамическими кувшинами, и вышло даже лучше, оригинальнее, в графине все-таки что-то казенное. Водопроводную арматуру заменить было, к сожалению, нечем — для ее добывания Вера планировала сложную операцию с привлечением московских связей.
Еще забота — новые правила внутреннего распорядка, которые свалились как снег на голову, были довольно глупы (например, проживающим не разрешалось держать вещи в номерах, а предлагалось сдавать их в камеру хранения), а главное, шли вразрез с тем духом дружеского доверия, который уже стал традиционным в гостинице «Салют». Придется мудрить, изворачиваться; в том, что она в конце концов извернется, Вера не сомневалась. Несколько омрачала ее мысль о предстоящем ремонте (деньги полагалось освоить до конца года, и никакие соображения о бессмысленности ремонта в зимнее время во внимание не принимались). Кроме того, слесарь-водопроводчик подыскал себе другое место и уволился; у Веры язык не поворачивался его упрекать — там зарплата была выше в полтора раза; вот если бы… Ну, да что говорить. Самое досадное: сразу две горничные идут в декрет (эх, и дернуло же меня взять молодых!). На мгновение все эти сложности обступили ее, удручили, а тут еще ветер, и вспомнила она, что ей уже не двадцать лет и даже не сорок, и сердце пошаливает, и впереди — как ни крутись — одинокая старость. И что много-много дней придется так идти против ветра — во всех смыслах. И что умри она или уйди на пенсию — и все трудом налаженное дело постепенно начнет распадаться, разваливаться… Правда, говорят, незаменимых нет. Прикинула в уме, кто же станет на ее место, — и тот «не то», и этот «не то»… Но она вообще таким мыслям ходу не давала — попросту вытесняла их смешными, веселыми. Вот и сейчас вспомнила, как прослезился директор управления, вручая ей часики, как целовал ей руку и краснел лысиной, — и рассмеялась. Ветер тотчас же воспользовался случаем и залез ей в рот, чуть не задушив. Слава богу, вот уже и дом. Вера по привычке взглянула на окна. В ее комнате светится — кто бы мог там сейчас быть? Неужели… Таля вернулся? Сердце екнуло и замерло, желая и не желая страдать… В прихожей — Маргарита Антоновна:
— Верочка, у вас гостья.
Из кресла навстречу ей поднялась незнакомая худенькая и прямая девушка лет двадцати.
— Вера Платоновна, здравствуйте. Я — Вика Смолина.
— Вика?!
— Да, именно Вика. Вы, конечно, меня не узнали.
— Нет. То есть да. Нет, конечно, не узнала.
— Тем не менее это я.
— Как же ты так неожиданно? Не написала…
— Могу уйти, — резко сказала Вика.
— Бог с тобой, что ты?! Я просто удивлена. Вы с Вовусом на мои письма не отвечали…
— Были причины.
— Ну, дети мои, я вас покину. Обнимайтесь, целуйтесь, плачьте, — пророкотала Маргарита Антоновна и вышла.
— Надеюсь, без этого обойдется, — сказала Вика.
— Можно и без этого.
Странно, именно эту девушку ей совсем не хотелось целовать, что-то в ней было чужое, почти враждебное, во всяком случае — настороженное. Вика… Изменилась, а узнать можно. Те же пенные, без блеска, кудри над выпуклым, туго обтянутым лбом, настолько обтянутым, что голубые жилки на висках просятся наружу. Те же пристальные, огромные, ночные глаза. И в сущности, то же лицо — не лицо, личико, — голубоватое, цвета снятого молока, слишком маленькое для взрослого человека. Новым было в этом лице выражение свирепой строптивости.
— Садись, моя девочка. Поговорим.
— Можно, я закурю?
— Сколько угодно!
Вика достала папиросу, угловато помяла, закурила. Вика — младенчик! — с папиросой… Глазам не верится. В том, как она курила, торопливо затягиваясь, как развевала дым ладошкой, как держала папиросу в пряменьких, неухоженных пальцах, Вера вдруг увидела Машу и впервые растрогалась. В носу защипало…
— Вообще-то я не курю. Это я так, для храбрости. Вика говорила сердито, отрывисто, с выражением непримиримости на маленьком бледном лице. Говоря, она словно с кем-то ссорилась, может быть, с собой. Речь ее была как серия маленьких взрывов.
— Сразу хочу предупредить. Я приехала к вам насовсем. Хотите — принимайте, не хотите — нет. Только скажите откровенно, без церемоний. Терпеть не могу церемоний. Скажите, и я сразу уйду. Только не притворяйтесь, что рады мне. Ладно?
Вера Платоновна в некотором замешательстве глядела на Вику. Насовсем? К этому она не была готова. Отказать? Еще меньше.
— Что ты, девочка! Разумеется, я тебе рада. Я только немного ошеломлена. Это же естественно, правда?
