К югу от границы, на запад от солнца - Мураками Харуки (прочитать книгу .txt) 📗
Загорелся зеленый, такси тронулось с места. В лице Идзуми ничто не дрогнуло до самого конца. Я стоял, парализованный, и наблюдал, как такси растворяется в потоке машин.
Вернувшись к машине, я плюхнулся на сиденье. Надо ехать, подумал я и уже собрался было повернуть ключ зажигания, как меня страшно замутило. К горлу подкатил комок, и меня чуть не вырвало. Стиснув руль обеими руками, я просидел так минут пятнадцать. Подмышки промокли насквозь, от всего тела страшно воняло. Не то тело, которое Симамото нежно ласкала языком и губами, а тело мужика средних лет, источавшее неприятный запах.
Через некоторое время появился полицейский и постучал в окно. Я опустил стекло.
— Эй, здесь стоянка запрещена, — проговорил он, заглянув в салон. — Убирайте быстро машину.
Я кивнул и завел мотор.
— Ну и видок у вас! Вам что, плохо? — спросил полицейский.
Я молча покачал головой и уехал.
Несколько часов я не мог прийти в себя. Из меня будто высосали все содержимое, оставив одну пустую оболочку. Тело гудело, как пустая бочка. Внутри ничего не осталось, все куда-то ушло. Я остановил машину на кладбище Аояма и долго смотрел на небо через лобовое стекло. Там меня ждала Идзуми. Она всегда ждала меня. Где-то в городе, на улице, за стеклом. Ждала, когда я приду. Высматривала. Просто я этого не замечал.
Я на несколько дней словно онемел. Стоило открыть рот — и слова куда-то пропадали, будто застывшее на губах Идзуми ничто, проникнув в меня, поглощало их все без остатка.
Однако после этой невероятной встречи окружавшие меня призраки Симамото мало-помалу стали бледнеть и рассеиваться. В мир вернулись краски, и я избавился от чувства беспомощности: будто попал куда-то на Луну и лишился почвы под ногами. Смутно, словно наблюдая через стекло за кем-то другим, я улавливал едва различимые колебания силы тяжести, чувствовал, как тело постепенно освобождается от облепившей его пелены.
Что-то во мне оборвалось и исчезло. Беззвучно, резко и навсегда.
Когда наш маленький оркестр ушел на перерыв, я подошел к пианисту и попросил, чтобы он убрал из репертуара «Несчастных влюбленных».
— Сколько уже ты играешь эту вещь? Хватит, — сказал я, скроив приветливую улыбку.
Пианист внимательно посмотрел на меня, словно взвешивая что-то в уме. Мы были друзьями, иногда пропускали вместе по рюмочке, болтали о том о сем.
— Что-то я не очень понял. Ты хочешь, чтобы я пореже ее играл или не играл совсем. Есть разница. Объясни, пожалуйста.
— Я не хочу, чтобы ты ее играл.
— Тебе не нравится, как я играю?
— Что ты! Ты классный пианист. Редко кто так может.
— Значит, ты больше не хочешь ее слышать?
— Пожалуй, — сказал я.
— Почти как в кино — как в «Касабланке».
— Что-то вроде того.
После этого разговора он, завидев меня, иногда в шутку выдавал несколько аккордов из «Пока проходит время».
Слушать эту музыку я больше не хотел. Но вовсе не потому, что она напоминала мне о Симамото. Просто она меня не трогала так, как раньше.Сам не знаю почему. В ней уже не было того... особенного, что задевало душу все эти годы. Не осталось чувств, так долго соединявших меня с ней. Просто была прекрасная музыка, но и только. Оплакивать эти прекрасные останки я не собирался.
— О чем ты думаешь? — спросила Юкико, заглянув ко мне в комнату.
Было полтретьего ночи. Я лежал на диване и глядел в потолок.
— О пустыне.
— О пустыне? — Юкико присела у меня в ногах. — О какой пустыне?
— Обыкновенной. С барханами и кактусами. Вообще, там много всякой живности.
— Я тоже к ней отношусь, к этой пустыне?
— Конечно, — отвечал я. — Мы все в ней живем. Хотя на самом деле живет одна пустыня. Как в фильме.
— В каком?
— Диснеевском. «Живая пустыня» называется. Документальное кино про пустыню. Ты в детстве что, не смотрела?
— Нет.
Странно. В школе нас всех водили на этот фильм. Впрочем, Юкико на пять лет моложе. Наверное, еще маленькая была, когда он вышел.
— Давай возьмем кассету и посмотрим в воскресенье все вместе. Хороший фильм. Там такие виды, животные разные, цветы. И детям, наверное, будет интересно.
Юкико с улыбкой посмотрела на меня. Давно я не видел, как она улыбается.
— Ты уходишь от меня?
— Послушай, Юкико. Я тебя люблю.
— Возможно, но я тебя о другом спрашиваю. Собираешься ты уходить или нет? «Да» или «нет». Других ответов мне не надо.
— Нет, я не хочу уходить, — покачал головой я. — Может, у меня нет права так говорить, но я не хочу. Я не знаю, что будет, если мы расстанемся. Я не хочу опять остаться один. Лучше уж умереть.
Юкико протянула руку и, легко коснувшись моей груди, заглянула мне в глаза:
— Забудь ты о правах. Какие тут могут быть права? Я чувствовал на груди тепло ее ладони и думал о смерти. А ведь я мог умереть тогда вместе с Симамото на хайвэе. И меня бы не стало. Я бы исчез, испарился. Как исчезает многое в этом мире. Но я живу, существую. И на груди у меня теплая рука Юкико.
— Я очень тебя люблю, Юкико. С самого первого дня. И сейчас так же люблю. Как бы я жил, если бы мы не встретились? Словами не передать, как я тебе благодарен. И за все хорошее ты от меня такое получила! Потому что я эгоист, вздорный, никчемный тип. Гадости делаю тем, кто рядом со мной. Просто так, без всякой причины. А получается один вред самому себе. И другим, и себе жизнь порчу. Но я не нарочно. Как-то само собой получается.
— Не спорю, — тихо проговорила Юкико. С ее губ еще не сошла улыбка. — Ты в самом деле эгоистичный, вздорный и никчемный тип. И меня обижаешь.
Я долго смотрел на нее. Она ни в чем меня не обвиняла. В словах ее не было ни злости, ни грусти. Юкико лишь констатировала факт.
Я медленно подбирал нужные слова:
— Мне всю жизнь казалось, будто я хочу сделаться другим человеком. Меня все время тянуло в новые места, хотелось ухватиться за новую жизнь, изменить себя. Сколько их было, таких попыток. В каком-то смысле я рос над собой, менял личность. Став другим, надеялся избавиться от себя прежнего, от всего, что во мне было. Всерьез верил, что смогу этого добиться. Надо только постараться. Но из этого ничего не вышло. Я так самим собой и остался, что бы ни делал. Чего во мне не хватало — и сейчас не хватает. Ничего не прибавилось. Вокруг все может меняться, людские голоса могут звучать по-другому, а я все такой же недоделанный. Все тот же роковой недостаток разжигает во мне голод, мучит жаждой. И их не утолить, не насытить. Потому что в некотором смысле этот недостаток — я сам. Вот, что я понял. Сейчас я для тебя готов стать другим человеком. Мне кажется, я смогу. Это не просто, конечно, но я постараюсь. Может, получится. Но скажу честно: все может повториться. Я опять могу сделать тебе больно. Разве можно тут что-то обещать! Когда я говорил, что у меня нет права, я как раз это имел в виду. Не уверен, что переборю эту силу.
— И ты все время пытался укрыться от нее?
— Выходит, пытался.
Рука Юкико по-прежнему оставалась у меня на груди.
— Бедный!
Ее голос звучал так, как если бы она зачитывала надпись, которую кто-то изваял на стене крупными буквами. Может, на стене и правда это было написано? — мелькнуло в голове.
— Честно, я не знаю, что тебе сказать. Уходить я точно не хочу. Но верный ли это ответ? Не знаю. У меня даже нет уверенности, могу ли выбирать, что ответить. Юкико, ты мучаешься. Я вижу. Руку твою чувствую. Но есть что-то совсем другое, чего нельзя увидеть и почувствовать. Называй как хочешь: ощущение, вероятность... Оно просачивается в меня откуда-то, опутывает изнутри. Живет во мне. Это не мой выбор, и я не в состоянии дать на него ответ.
Юкико долго ничего не говорила. В ночи под окном время от времени погромыхивали грузовики. Я выглянул на улицу, но ничего не увидел. Передо мной лежали только безымянное пространство и время, соединявшие ночь и рассвет.
