Это я – Эдичка - Лимонов Эдуард Вениаминович (библиотека книг .txt) 📗
Я переворачиваю лист за листом. Фотографы как мячиком играют телом девушки с Фрунзенской набережной, мелькают ее маленькие соски, плечи, попка, я вспоминаю – была у нее одна фотография – осталась в Москве. Елене четыре или пять лет. Она стоит с матерью и, скорчив гримаску, смотрит в сторону. Там, на той фотографии, уже все есть. Она всю жизнь смотрит в сторону.
Я ищу ответ, мне нужно убить «почему», убить пониманием, иначе оно убьет меня, может убить, и потому я до боли вглядываюсь в эти фотографии. Может быть, там есть часть ответа. Но там – ложь. Ложь бездарности, какой-то третьестепенности, правдива в них только прущая из глубины, сквозь глянец прорывающаяся жажда жить, ценой любой ошибки, все что угодно принять за жизнь, что-то движущееся, и жить, лежать под кем-то, фотографироваться, ехать на чужой лошади, любить чужой дом, чужую мастерскую, чужие предметы и книги, но жить.
А я не был жизнь в ее понимании, нисколько. Я не двигался, во мне не были ей заметны признаки движения. Я был недвижущимся, по ее мнению, предметом. Она считала, что убогая квартирка на Лексингтон – это я. Она хотела жить. И первое, что она понимала – это жизнь физическая, материальная. Ей было наплевать на все ценности цивилизации, истории, религии, морали, она была с ними мало знакома. Инстинкт, – я думаю, она это понимала. Поэтесса к тому же, слишком сильное воображение. Разве я не сказал вам, что она писала стихи? Простите, я забыл, а это очень важно.
Позднее она чуть отрезвеет, мастерская Жан-Пьера уже не будет ей казаться сказочным дворцом, а он добрым доктором из детства. Позднее он потребует у нее 100 долларов, взятые для поездки в Милан. Это нормально, ведь они уже не спят вместе – значит, отдавай долг.
Копаясь в его бумагах, вижу аккуратные столбики цифр. Сбоку приписано, на какие цели истрачены деньги. Жаль, что неразборчив для меня его почерк, возможно, встретил бы я там и Еленино имя. Он несколько раз жаловался Кириллу, что Елена его обдирает, что она ему дорого обходится.
Я верчу его списочек в руках. Это непривычно мне, я не осуждаю, но непривычно. «Сам их способ хранить заработанные деньги в банке вырабатывает в них отрицательные с точки зрения русского человека, а тем более такого типичного представителя богемы, как я, качества – расчетливость, педантическую аккуратность денежную, отдельность от других людей…» – так думаю я, продолжая перекапывать его бумаги.
Я привык к другим американцам – дипломатам и бизнесменам в СССР – широко и порой беспорядочно сорящим валютой, веселым и дружеским – у каждого из нас был в Москве свой знакомый американец, не все были широкими, но многие были такими. Может быть потому, что в Москве доллар реально стоил очень дорого. Колониальная и зависимая Россия…
В Нью-Йорке я столкнулся с нормальными американцами. «Они». Я никак не могу избавиться от появившегося во мне недавнего ощущения, что я не русский, не вполне русский был я и в России, национальные черты очень приблизительны, но все же я позволю себе сказать о том, что мне не нравится. Я часто слышу от них выражение: «Это ваша проблема». Вполне вежливое выражение, но оно меня очень злит. Одно время мой друг мясник Саня Красный невесть откуда выдрал выражение «Тебе жить!» – и по всякому поводу, там где нужно и не нужно, употреблял его, произнося его философски многозначительно. Но «Тебе жить!» все-таки куда теплее. Эти слова произносятся, когда человек отказывается от дружеского совета: – Ну что, смотри сам, я пытался тебе помочь, не хочешь слушать совета, я уступаю, тебе жить.
«Это твоя проблема!» произносится, чтобы откреститься от чужих проблем, поставить границу между собой и беспокоящим, пытающимся влезть в его мир. Я слышал это выражение и от мосье Жан-Пьера, когда в жуткие февральские дни, лежа в постели, умирая, зная, что Елена и его бросила, я так думал, позвонил ему и просил встретиться со мной и выпить. Ничего плохого у меня на уме, ей-Богу, не было. Вот он мне тогда и сказал: «Это ваша с Еленой проблема, это не моя проблема». Причем сказал не зло, нет, равнодушно. Что ж, он был прав, кто он мне? Что я, дурак, полез к нему со своими родоплеменными варварскими привычками к общественной жизни?
Ox, сколько же у него денежных бумаг! Я не в силах различить – он ли должен платить все эти суммы, ему ли должны платить, мне надоели его бумаги, и я запихиваю, впрочем, аккуратно, ненасильственно все это обратно в столы и рассовываю по полкам, стараясь класть каждую туда, где она лежала, владельцу вовсе не к чему знать, что его контролировал кто-то.
Жан-Пьер, Жан-Пьер – для творческой личности он уж очень осторожен. Впрочем, разве таких не было в России? Были. Что я к нему придираюсь! Не придирайся. Лимонов, к любовнику своей жены. Компенсируешь себя за нанесенную обиду. И все-таки он трусоват, осторожен. Позднее это подтвердится. Узнав о моей демонстрации против «Нью Йорк Таймз», он дружески опасливо предупредит меня, что могут не дать гражданства, что могут выслать из Америки. Его удивляет жизненное нерасчетливое наплевательское поведение Елены, ее незабота о будущем, он, как и Сюзанна, с полувосхищением говорит о ней «Крейзи!» Мое равнодушие к гражданству его тоже удивляет. К американскому гражданству! Конечно, я в его глазах тоже крейзи. Он несколько ручной.
Для меня он неинтересен, если бы не Елена, мне не пришло бы в голову обратить на него внимание – встреть я его где-нибудь на парти. Он – представитель определенной касты людей, рассеянных по всему миру. Я знал массу таких в России. Они считали, что рождены для того, чтобы жить вовсю и наслаждаться. «Пожив», то есть поспав с женщинами вволю, они стареют и подыхают без тени и следа на Земле. Разновидность обывателя, только и всего. В Харькове когда-то их звали Брук или Кулигин, в Москве их звали по-другому, они приходили и исчезали, порой я ими интересовался, иногда на короткое время они становились моими друзьями, но я никогда не думал, что в их мир уйдет Елена. В России она все же не шла к этим пошлякам, а выбрала Лимонова. Или американские ебари, с куда более широкими возможностями прожигания жизни, лучше по качеству русских? Или она не узнала их в американском обличье, решила, что это другие люди – выше и интереснее? Не знаю. «Почему?» тотчас бы исчезло, если б Елена ушла к американскому Лимонову. Но к этим?
Жан… Жан получил Елену ни за что, ни про что, как подарок судьбы. Счастливчик. В сущности, он куда ниже ее. Я же ее выцарапывал у судьбы – Елену. Правда, она ему досталась на короткое время… Все мы имеем хуи, они висят у нас между ног, и яйца, прикосновение которых к женскому телу так прославлено в дешевых сексуальных книжонках, эти злосчастные «боллс», но не все мы, милочка, одинаковы…
Я выхожу из кабинета. Кирилл все звонит и звонит по телефону. Я спрашиваю его, с кем он разговаривает, он что-то бормочет в мою сторону. Он твердо решил, что для полного счастья нам с ним не хватает сегодня бутылки водки, и он хочет этой бутылки от кого-то добиться. Сегодня воскресенье, и вариант займа денег и позднейшей покупки бутыли в «Ликерс» отпадает. Значит, нужно идти в гости. Все, как у меня в Москве или у него в Питере, только за окнами горит надпись «Кофе-шоп». Но ведь можно и не смотреть в окно. Ситуация обычная – недопили. Только здесь почти нет знакомых.
Оторвавшись от телефона, Кирилл реквизирует еще пару банок пива из запаса Славы-Дэвида – он запасливый парень, и мы выпиваем их сразу же. Уже целый мешок пустых банок валяется в углу.
От смеси выпитого и увиденного я между тем медленно прихожу в восторг. По физическому своему распорядку весь этот день в точности повторяет множество других вторых дней после пьянки, а таковая была у меня вчера. Сейчас этап «восторг!». Я требую поставить мою любимую сейчас пластинку битлзов «Назад в СССР!»
Пластинки этой у Жан-Пьера в коллекции нет, и Кирилл, не спрашивая меня, ставит свои пластинки, которые лежат тут же в общей куче. Первым следует Вертинский.
Во мне просыпается свойственное всем поэтам чувство ритма. Это у нас в крови. Я начинаю приплясывать. Я выделываю ритмические фигуры. Кирилл, продолжая телефонные разговоры, не забывает менять пластинки, по своей прихоти, впрочем. Хор солдат Александрова сменяют «Очи черные», потом следуют революционные песни, и опять «Очи черные»…
