Казенная сказка - Павлов Олег Олегович (книги без регистрации TXT) 📗
Но еще вечером приводили из лагеря столяра, сделали ему заказ: «Давай мерку снимай, дядя, чтобы к завтрему нам капитана упаковать». Столяр чешет затылок, вздыхает, обходя капитана бочком: «Сюда бы костолома, или в мешок суньте…» – «А вот тебе ноги выдернем, сука, и положим в мешок!» Покряхтел столяр, а утром солдаты видят: радуется, бочку катит. «Вот, пользуйтесь, в ней капуста квасилась, выпариваю, а какая из нее душа прет, еще нежней. Другого не придумаю, хоть режьте. Хороша, родимая, ух хороша!»
Робея, служивые втиснули капитана в бочку, а столяр и законопатил. Четверо солдат, которым сказано было сопровождать и отвечать за груз, взялись тащить бочку будто гроб, а столяр глядел на них, провожая, да тихо посмеивался. Тогда они плюнули, облегчив душу, да и покатили бочку по тихой, еще заснеженной степи.
Снежок под бочкой похрустывал, точно бы поджаривался, а воздух так и пахнул масленицей – пришла за зимою весна. Путем неспешным, помаявшись с грузом, когда пересаживались на проходящий дизель, и доставили солдатики своего капитана в Угольпункт, где были морг и штаб батальона, в котором капитана ждали, чтобы поставить на нем точку. Служивые вовсе не сторонились своего груза, а даже гордились бочкой, в которой спасали капитана и сами спасались от чужих тошных глаз. В городишке их никто не встречал, хоть и обещали и машину, и санитаров. Скурив пачку папирос, а больше у них на четверых не было, товарищи решили сами покатить бочку в батальон – чтобы их всех там вспучило.
А по той улочке, не зная, что его ожидало, шагал выпущенный с гауптвахты Илья Перегуд как раз навстречу служивым, потому что направлялся он туда, откуда они и катили свою бочку; направлялся, давно позабыв, что капитан его прогнал. Просидев месяц за дерзость и пьянку, Илья остался на гауптвахте отбывать еще один срок и еще, так что начальник тюрьмы чуть не спился. Перегуду уже порядком надоело шагать по этой улочке. Изнывая, он поглядывал из-под разросшегося чуба в глубь дворов, не посчастливится ли пропустить стопку-другую. Увидать бы ему хозяйку, по которой догадаешься, что ведет она свой дом по старому укладу, добротно, иль хозяина – такого, из середнячков, чтобы его похвалить за сарай для дров, за сами дрова, а он бы уж точно расщедрился и налил хорошему человеку стопку, а может, и поставил бы, растрогавшись, и весь бутылек. А хозяйкам добротных дворов и так налить не жалко, хоть бы потому, что бабы они бабы и есть. Но что-то никого Илья не приглядел: то дети в снегу валяются, то проклятые старухи вытрясают на воздухе пыльные половики. Он уже с тоской думал, что так, пожалуй, дойдет до самой станции и будет нюхать ее ржавое железо.
Когда он увидал солдат, катящих бочку, то ему в ней, само собой, привиделось пиво. Но нельзя было поверить, чтобы солдаты катили посреди дня бочку с пивом, а еще Илья с удивлением распознал знакомые рожи. И товарищи узнали Перегуда, но остановились и глядели на него так, будто и он им привиделся. «Что это у вас за бочка?» – не выдержал Илья. «Капитана Хабарова вроде гроб, он в ней лежит, а мы его в штаб катим, помер он». Поскорей огибая Илью, они покатили бочку дальше. Перегуд врос в землю и лишь беспомощно глядел им вслед. А те спешили, спешили, прибавляя еще ходу, чтобы Илья их не догнал…
С переломанным хребтом, с выкрученными руками и ногами, в гробу, с набитым опилками животом усмиренный капитан прибыл в полк, но капустной закваски вытравить не смогли; как она завелась в нем, так и осталась, и когда его домовину установили для прощания в клубе, то караул и проходившие очередью люди млели от душистого щекотания в ноздрях, так что хотелось и чихнуть.
Никто не мог подумать, что когда-нибудь на полковом плацу будут рыть могилу, но капитана Хабарова хоронили – в полку, с геройскими же почестями. Гроб вынесли на плац, на виду у замершего, будто гранит, строя. Позади гроба вынесли полковое склоненное знамя, точно и его собрались похоронить, таким оно было красным, одиноким, что и гроб. Скрипицын произносил речь над краем пустой еще могилы, которая рупором своим усиливала его голос на весь плац.
Слушали особиста вяло, будто сама личность не вызывала у служивых интереса, и тогда Скрипицын заговорил горячей, дерганей, а в последних словах сорвался на крик: «Прощай, товарищ Хабаров, спи спокойно, ты погиб, как в бою!»
Гроб покрыли крышкой, опустили в могилу, и штабные бросили по горстке земли. Грянули оружейные залпы, которые затянули и без того унылый плац пороховой гарью, так что никто не заметил, как могилу засыпали землей и как вдавили в ее холмик жестяную ракету с наконечной звездой. Полковой оркестр затрубил марш, и полк пошагал, отдавая последние почести. И уже прошагали парадным строем, когда Скрипицын вдруг оборвал окриком оркестр и, родив в сбившихся рядах боязливое удивление, на виду у безмолвного Петра Валерьяновича Дегтяря приказал полку возвратиться на исходную и прошагать заново, потому что не постарались, плохо прошли. Офицеры разозлились, забегали, толкая в спины солдат: «Суки такие, ну, чтобы земля дрожала!» И полковые долбили сапогами будто молотками и боялись хоть вздохнуть – прошагали как надо.
Остальное свершилось в тиши. Заткнута была остававшаяся по смерти капитана дыра: на должность ротного в шестую услали того самого Хрулева, и уж известно, кто постарался изо всех сил, чтобы эти концы связать. А дня через три, как свезли генеральского внука на грузовике в Карабас, кабинет командира полка завонял. Душок таинственным образом исходил из собраний сочинений партийных вождей, сколько их было, устроившихся рядами на полках. Все делали вид, будто и нет никакой вони. Кабинет проветривали, но держать окно все время открытым было подозрительно. Все же решились проверить, вытащили наугад первый том «Капитала», обнюхали, может, бумага начинает гнить, но она была белехонькой и разве что пахла тряпкой. В полку забродили опасные слухи и стали расползаться дальше его пределов. Когда вонь утихла, изошла, страхи от нее все же остались, осталась и тоска. Образовалось в воздухе эдакое тягостное ожиданье. И как-то уборщица, занимавшаяся со всей серьезностью протиркой, обнаружила в глуби, за собраниями сочинений, граненый стакан, в котором и высохло в камень говно. Тогда-то и припомнился, душа загибшая, – Хрулев, но поздно было его хватать! Не успела осесть и капитанова могилка, как ухнул по войскам будто обухом, всех застигая врасплох, всех расшибая, тот страшный Приказ:
Письмецо Ивана Яковлевича Хабарова
По смерти Ивана Яковлевича Хабарова не осталось никаких его личных вещей и документов. Даже то, во что одет и обут был его труп, обмундирование, изъяли да описали, составив вещевую ведомость, как это следует, когда снимают с довольствия или переводят из части в часть. Трудно допустить, что ветхий его мундир донашивают следующие поколенья, ясно, что пролежал капитанов мундир на складе до списания, а потом его сожгли, чтобы не разводилась плесень. Об одной же находке мало кто знал, а те, кто был поставлен в известность, навсегда о ней с годами позабыли. А найден был при капитане, когда обыскивали его труп, лист бумаги, сложенный вчетверо, обтертый на сгибах, исписанный так густо, будто был он изъеден буковками. Эту писанину прикрепили к следственному делу, которое впопыхах, когда Хабарова еще не объявили героем, завели на его сомнительного происхождения труп. Наскоро открыв следствие, его закрыли уже при соблюдении всех строгих правил. Дело капитана Хабарова, скрепив печатями, сдали со всем содержимым в архив военной прокуратуры Караганды как маловажное – на пять лет. По истечении этого срока оно отправлялось в утиль со многими другими, никем не востребованными. Замороченный тем пыльным бумажным потоком, архивный служащий ни с того ни с сего разъединил два сиротливых документа, прозябавших в этом деле: свидетельство о смерти гражданина Хабарова пошло в утиль, а документ второй, на котором выведено было, что это есть «Письменная претензия гражданина Хабарова», обрел по его халатности жизнь. Углядел служащий своим дотошным взором, что претензия вовсе не рассмотрена, а так как живое и мертвое слилось в его поглупевшей голове, то и почудилось ему, что бумага сия кем-то положена поверх дела, а не была вложена в серый картонный переплет. Вот и пошла она бродить, сначала по прокуратуре, потом и по инстанциям, но нигде ее удовлетворить не могли, а то и побаивались, сбывая поскорей с учета, покуда не попала она, в разгар всех разоблачений, в чьи-то сочувственные руки.
