Моя борьба - Медведева Наталия Георгиевна (книги бесплатно без txt) 📗
Он был классным ёбарем, Марсель. Потому что певица уже знала французов. Но те, другие французы, они все были какими-то ПэДэЖэ, владельцами чего-то дорогого, они были при делах, владельцами дел. Они все время что-то подсчитывали, решали, подписывали, принимали. А этому французу — ничего ему не надо было считать. Поэтому он и ебался на всю катушку. Потея. Не думая — «Vous avez deja vu stick aussi large?? Mennen»[107] — что он потеет. He было у него никаких дел, бизнесов, чтобы оставлять себя для них, беречь. Он даже был похож на русских ёбарей. Тех, у которых, когда даже бизнес, они имеют право не заботиться. Потому что русский бизнес и делается под коньяк и еблю.
И получалось как в спорте. Или как при писании стихов. Чем дольше, тем лучше. Натренированное тело уже само знало, что делать, как и натренированный мозг выдавал постоянно оригинальные рифмы, а если и нет, то все равно много рифм выдавал, и можно было отбирать. Уже не надо долго искать, главное — быть в состоянии, в настроении. И не надо долго работать над женским оргазмом — он уже всегда как бы на пороге, вот-вот здесь.
Но сегодняшние современные женщины в черном, они тоже сохраняли себя для работы. Потому что они добились права работать и быть одинокими матерями в сорок лет, с вибратором, пилюлями и прокладками в трусы — не дай бог, чтобы на трусах остались следы страсти! И каждая уважающая себя женщина знала — вагинальная она, клиторальная или же анальная, что редко, потому что при опросе очень маленький процент ответил положительно. И мужчины тоже знали — куда надо класть палец, сколько времени дрожать им. Все всё знали. А если ничего не получалось, то надо было идти к психиатру. И рассказывать о том, как в детстве вас застукали за онанизмом — «О, ну вот мой шер с месье Вижу, вот откуда у вас комплекс и страхи!!!» Правда, наша сидаичная эпоха, она как бы все назад возвращала. Вроде, пилюли решили проблему потомства, и мужчина не должен уже был ни о чем заботиться — все женщины, ведущие активную сексуальную жизнь, имели при себе пилюли, таким образом совершенно снимая всякую ответственность с мужчины, он уже не спрашивал, можно ли ему кончить, он кончал себе. Но СИДа опять поставила преграду на пути к свободному совокуплению, и опять, это женщина должна была незаметно доставать из сумочки презерватив, незаметно, чтобы не испугать бедного мужчину и не обидеть. Незаметно пытаться напялить ему этот презер-вативчик. Как это вообще возможно?! Поэтому даже придумали женский презерватив — всё, только чтобы мужчину не обидеть и не напугать. Мешочек такой внутри у женщины, не пускающий сперму.
Но эти двое, они ни о презервативах, ни о пилюлях, ни о бизнесах не думали. Будь что будет, они думали. И только слушали, как у них бьются сердца — бам! бам! бам! — громко и быстро. И певица позволила себе все то, что с писателем не позволяла. Потому что у каждой пары какой-то трафарет, привычка вырабатывается, по которым они и действуют. И певица когда была в плохом настроении, думала, что все это не настоящее с писателем, а какие-то манипуляции. Когда ей было хорошо с писателем, она даже вспоминала высмеянную русскими песню «Широка страна моя родная», там как раз пелось о том, что «никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить!» Она так и думала — русские такие дураки, что полностью отдаются своей любви и смеху, как люди, которым нечего терять или беречь, как абсолютные лузеры[108].
И оказывалось, что и француз может быть таким, — потому что у него ничего, кроме мотоцикла, находящегося в ремонте, не было.
Марсель предложил пойти в парк, в Бют-Шамон. А певица даже не знала, где это. И ей было от этого радостно. Что вот ее поведут куда-то, куда, она не знает. Потому что с писателем они ходили все время по одному и тому же маршруту А тут она не знала дороги совершенно и радостно держала француза под руку. Он был ее выше, и его удобно было держать под руку. Как мужчину. А с писателем они ходили, как два комарада.
Они дошли до Арт и Метье и взяли чуть левее, на Турбиго, и певице стало спокойнее, уже они не шли дорогой, ведущей к писателю. Марсель жил где-то в пригороде, в квартире своей подруги. Певице представлялся какой-то дом с кучей людей, потому что Марсель называл много имен, чьих-то мужей и сестер. Машка не представляла, как это можно жить в пригороде Парижа И она не понимала людей, называющих Париж джунглями. Ха, они не жили в Нью-Йорке! Никогда не были в Лос-Анджелесе! Потому что Париж был такой домашний, человечный. И в то же время — настоящий город. Который зачем-то хотели американизировать, ставя где надо и не надо «Макдоналдсы». Правда, вели себя в них как во французских кафе. Сидели там часами, пили кофе! Где это видано, чтобы кто-то сидел в «Макдоналдсе» в Штатах?! Одни черные там сидели с магами на плечах, на велфере и роликовых коньках!
Певица совсем не знала район за Республикой и, как большинство людей, чувствовала себя неуютно в чужом округе. Так же как, проживя в пятнадцатом полгода, совершенно не привыкла к нему. Это был ужасный по ее мнению округ И там селили многих советских журналистов. У АПН там было много квартир, которые передавали от одного журналиста другому. Видимо, в представлении советских людей это были хорошие дома, как надо, какими должны быть. С «Интеркомом», с пластиком под мрамор, с несколькими лифтами, со стеклом… И все было слышно там. Кто когда в туалет сходил и воду спустил, семейные скандалы приглушенными голосами тоже было слышно, и кошки лазали по балконам в чужие квартиры.
Марсель что-то рассказывал про парк — он был очень популярен среди самоубийц одно время. И что-то Арагон написал про это. При упоминании Арагона Машка сразу свою маму вспоминала. Потому что мама читала «Глаза Эльзы» Арагона и вообще любила его стихи. Перед самым Машкиным отъездом они очень с мамой были дружны, часто вдвоем сидели как подружки, и мама что-нибудь читала или пела тихо. Да, это было одиннадцать лет назад, и маме было сорок девять лет…
В парке было немного как в мультфильме Из-за очень высоких деревьев. Люди были как персонажи B.D [109], маленькие, у самых подножий деревьев. И знаменитый мостик, с которого бросались самоубийцы в озеро или на другую сторону, на дорогу — тоже был игрушечный. Они поднялись на самый верх грота. А в каньоне, оказывается, были похоронены расстрелянные и погибшие во время Парижской Коммуны. И несмотря на милых уточек в воде и деток, бегающих по дорожкам, этот парк был мрачным.
Они сидели на скамейке, и француз обнимал русскую девушку за плечи, согревая. И русская девушка Маша целовалась, сидя на скамейке с Марселем. И она вспомнила слова Толстого — «А вы попробуйте…», когда они глядели на целующихся французов. И вот она сидела на скамейке и целовалась. Ей было стыдно сначала, но потом она вспомнила и слова писателя — «Я больше не тот дурак!» И вот она сидела с французом, который хотел быть дураком. И ей было хорошо.
* * *
В руке у певицы свинговал веселый мешочек из Фиоруччи. Она очень любила этот чокнутый магазинчик в Ле Але. У нее были смешные боты из «Фиоруччи», подтяжки и пара платочков. Теперь у нее был белоснежно-электрический парик из «Фиоруччи». Стрижка карэ ей очень шла, и она бежала к Фаби показать подружке парик. Прихватив по дороге две бутыли кот-дю-Рон.
Квартирка Фаби на рю Мандар, пожалуй, меньше Машкиной, но певице, конечно, казалось, что она больше, лучше, удобнее! Это было в какой-то степени так, потому что Фаби жила в ней уже шесть лет и все в квартире носило ее touche[110], в то время как в Машкиной — все было «тронуто» бразильским пэдэ.
У Фаби сидел Тьерри и Бруно, тип из… Полидора! Да, но он там занимал какую-то не решающую должность, так что почти бесполезное знакомство. Он был бывшим любовником Фаби Она была бережливой в чем-то девушкой. Так же, как она берегла на маленьких антресолях кучи одежд из прошлого, так вот и любовника берегла и оставляла в друзьях. А Тьерри, видимо, не возражал. Раз сидел тут же.
