Знаменитый газонокосильщик - Ланина Мария Михайловна (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗
Апрель
Отец Джеммы оплатил нашу поездку в Бат к ее подруге. Я искренне рад, что мне временно удастся исчезнуть из папиного поля зрения. Теперь всякий раз, когда мы с ним сталкиваемся в доме, он останавливается и с преувеличенной вежливостью ждет, когда я пройду мимо. Тем самым он старается показать мне, что лучше бы нам держаться подальше друг от друга, и это меня жутко раздражает. Надеюсь, хоть на один день мне удастся от него избавиться.
По дороге в Бат мы останавливаемся в Центре коневодства, где нашим экскурсоводом оказывается слащаво-сентиментальная любительница животных. Подходя к каждой лошади, она поглаживает ее по холке и похлопывает по крупу. «Это Герцог, это мой самый лучший друг, правда. Герцог? А здесь живет Джейсон. — Она подходит к следующему стойлу. — Ну разве не красавец? Вы только посмотрите на него! Кто тут у нас такой красавец? Джейсон — мой любимец. Ты же знаешь, как я тебя люблю, Джей!» Какая фальшь. Думаю, даже лошади должны ее ощущать. Как это ни смешно, но коня по имени Джей только что списали из военного оркестра. Джемма считает, что это гомерически смешно.
Самое интересное — это не сами лошади, а те благодарственные отзывы, которые пишут дети после их посещения. В Центре коневодства один ребенок написал: «Большое спасибо. Надеюсь, я смогу приехать сюда еще раз. Мне было жаль лошадку, которая везла повозку, так как в ней было слишком много народа, я все время старался сесть таким образом, чтобы весить поменьше. Кроме того, я видел кролика, которому столько же лет, сколько мне. Я его сфотографировал, чтобы показать своему кролику. Может, вы думаете, что я живу на ферме? Как ни странно, нет. Искренне вам Том Соут (7 лет)».
Больше всего меня проняла искренняя уверенность Тома Соута, что администрация центра будет удивлена тем, что он живет не на ферме. Это вполне в духе Чарли. А еще больше эта запись тронула меня припиской «искренне вам». Ею завершались все вывешенные на доске послания, испещренные красной ручкой какого-то идиота-педагога. Зачем, интересно, понадобилось исправлять ошибки и почему было не оставить все так, как это написано детьми? Если семилетний ребенок пишет, что ему понравился Центр коневодства, какая разница, с какими орфографическими ошибками он это делает? Чарли уезжает через пять дней.
Днем мы сходили посмотреть римские бани. В этом месте из земной коры каждый день выплескивается до четверти миллиона галлонов горячей воды. Если бы я жил здесь, то, наверное, смог бы прочитать всю «Войну и мир», не вылезая из ванной. Так что, как выясняется, я — жертва географического местоположения.
11 часов вечера.
Вечером я здорово надираюсь в пабе и сообщаю подруге Джеммы, что собираюсь умереть в неглаженых брюках, захлебнувшись в собственной блевотине.
— Но ведь рано или поздно ты устроишься на работу, — отвечает она. — Не можешь же ты всю жизнь жить за чужой счет. — А когда я отвечаю на это горьким смехом, подруга Джеммы тоже начинает смеяться и добавляет: — Кажется, моя очередь ставить выпивку. — И направляется к бару.
Я перевожу взгляд на Джемму и вижу, что она как-то странно на меня смотрит. Затем она берет меня за подбородок, и я замечаю, что в глазах у нее стоят слезы.
— Я люблю тебя, Джей Голден, — говорит она. — Правда люблю, но… — И она умолкает, отказываясь договаривать даже после того, как я называю ее Джем-Джем и всячески пытаюсь добиться окончания фразы.
Как ни странно, но где-то в глубине души я почти хочу, чтобы Джемма уехала. Может, хоть это подтолкнет меня к тому, чтобы что-нибудь сделать. Я просыпаюсь по ночам от приступов ужаса, понимая, что качусь в пропасть, но днем, когда она рядом со своей улыбкой и ямочками на щеках, меня перестает что бы то ни было заботить.
Когда я утром сворачиваю на подъездную дорожку, то сразу замечаю, что по всему саду забросаны мои вещи. Книги, пленки, CD-диски, одежда — все покрыто росой. Папа завтракает с газетой в руках, словно ни в чем не бывало.
— Хорошо провел вечер с Димблбамом? — спрашиваю я.
— Я тебя предупреждал, чтобы ты привел в порядок свою комнату. Ты этого не сделал, поэтому мне пришлось это делать самому, — не поднимая головы, отвечает папа. — У тебя осталось две недели. И кажется, я просил тебя парковаться на общей стоянке, пока не починишь маслопровод. — Он понижает голос. — И на этот раз я не шучу.
Я трачу целый час, чтобы занести все свои вещи обратно в дом. Надо же быть таким шутом гороховым! Он еще и счетчик на телефон поставил. Я и так в тисках нищеты, а он пытается еще больше усугубить мое положение. Он утверждает, что счетчик поставлен для того, чтобы Би-би-си оплачивала его деловые звонки, но я-то знаю, что на самом деле он просто хочет ограничить время моих разговоров. Такое ощущение, что я живу в сталинском концлагере.
— Счет за телефон в прошлом квартале был просто астрономическим. Но там в основном лондонские номера, так что вряд ли это ты звонил, — говорит он. — Правда? — с угрожающим видом повторяет он.
11 часов вечера.
Я решил сделать отца Джеммы чудовищем XX века и вывести его в своем романе. Сегодня я спросил у него, не могу ли провести у них еще одну ночь, и эта мелкая тварь мне отказала. А пару дней назад он подложил промокашки под мой картер, чтобы масло не вытекало на его дорожку. В результате мне приходится вернуться домой, извиняться перед папой и соглашаться на это несчастное собеседование с его приятелем из фирмы «Суки и К°», или как ее там. Поработаю пару месяцев, накоплю денег, а потом присоединюсь к какому-нибудь национально-освободительному движению или поселюсь в глинобитной хижине. А может, отыщу Сэлинджера и попрошу его стать моим наставником.
Папа аж лучится от удовольствия и утверждает, что наконец-то я принял зрелое решение. Он разливает по стаканам вино, и мы чокаемся.
— Мир, — говорит он.
— Мир, — повторяю я. После чего он ведет меня в свою комнату и тщательно выбирает для меня один из своих галстуков. Он выдает мне шестьдесят фунтов, чтобы я купил себе новые ботинки, и требует, чтобы я примерил один из его старых костюмов.
— Господи, да ты и вправду неплохо выглядишь! — заявляет он, когда я переоблачаюсь. — Неужто это мой сын? — Он начинает поправлять мне галстук и объяснять, что это подарок его доброго приятеля, великого Рассела Харти.
Кажущиеся перемены, происшедшие в моем сознании и внешнем облике, приводят его в такой восторг, что, уйдя совершенно трезвым на кухню за выпивкой и пробью там довольно длительное время, он возвращается, едва держась на ногах. Закинув голову и потряхивая стакан, словно проверяя, на месте ли тот, он медленно направляется к своему креслу. Однако посередине комнаты останавливается, устремляет взгляд на лепной потолок и поправляет свои очки. Глаза у него покраснели от слез.
— Ладно-ладно, — говорит он, — я же вижу, что ты стараешься. И если малышу… — он начинает часто моргать, потом снимает очки и щиплет себя за нос, — если ему не понравится там, то после первой четверти мы подумаем…
Он надевает очки, я встаю и прижимаю к себе его голову. Свои очки я так и не снял, и мы сталкиваемся ими, как олени рогами. Папа резко выпрямляется и делает вид, что очки его интересуют гораздо больше, чем мои объятия, но я вижу, что он растроган.
— Ну разве так поступают? — спрашивает он, поправляя мне галстук. Я говорю, что запросто. — Ну ладно, тогда принеси своему отвратительному папаше еще один стаканчик, и давай посмотрим какое-нибудь кино.
Я приношу ему огромный стакан «Куантро», и он говорит, чтобы я сам выбрал, что мы будем смотреть.
— Единственное, о чем я прошу, чтобы ты не создавал у него предубеждений, — полушутя-полусерьезно говорит он, когда я возвращаюсь со «Спартаком». — А вдруг ему понравится? И я тебя очень прошу, постарайся вести себя прилично, когда будешь встречаться с моим приятелем. Слышишь? Он занимает очень важный пост и делает нам с тобой огромное одолжение. Не забывай об этом.
