Место издания: Чужбина (сборник) - Аринштейн Леонид Матвеевич (книги без регистрации бесплатно полностью .TXT) 📗
Павлу Михайловичу было лишь немного за пятьдесят, роста он был среднего, сложения полного, но не толст, лицо его, заканчивавшееся седеющей бородкой клинышком, было приятно, глаза смотрели открыто и добро, при чтении и письме поблескивая из-за стекол пенсне, – тогда в моде были стекла без оправы, с золотым зажимом на переносице.
Старуха глядела на следователя оценивающим этого нового для нее человека пытливым взглядом и, все разглядев, отвесила Павлу Михайловичу поясной поклон.
– Здравствуйте, гражданка, – сказал он. – Садитесь сюда. – И, показав на стул против себя, обратился к милиционеру: – А вы выйдите. Как я закончу допрос, я вас позову.
Милиционер вышел. Старуха не садилась.
– Сядь, голубушка, – повторил следователь.
– Я перед тобой постою, барин, – скромно прошамкала старуха.
– Садись, так нам обоим будет удобнее, – пояснил Павел Михайлович, – и помни, что теперь не принято называть барином. Все теперь одинаковы – граждане; называй меня – гражданин народный следователь.
Старуха хитро прищурила глаза, как-то с особым достоинством и знающе сложила лиловатые губы, немного помолчала и сказала:
– Так, так… Все так… Тольки по обличью твоему, как я взглянула давеча на тебя, ты есть настоящий барин. А раз барин, значит, барином и называться должон, к лицу это тебе, а нонешняя мода с гражданами мне, осьмидесятитрехлетней, не к лицу, барин.
Видя, что по этому вопросу со старухой сговориться трудно, да и сам не придавая этому большого значения, Павел Михайлович решил приступить к допросу.
– Раз, бабушка, тебе восемьдесят три года от роду, сядь, не стесняйся, поговорим.
Старуха присела на кончик стула.
– Так, так, барин милой, осемьдесят три в нонешний Покров сполнилось. Осемьдесят три!
– Как же имя твое, бабушка?
– Много разов и многие меня про это уже спрашивали, и много разов я про это им говорила, – вздохнула старуха.
– В протоколе допроса в милиции сказано, что имя твое не то Раиса, не то Рас… Не могу разобрать…
– Во, во, барин дорогой, справедливо, оно оное и есть: Расея я, барин, Расея, – обрадовалась старуха.
– Ты что же, крещена этим именем? Не вспоминается мне это имя в святцах…
– Крещена, барин, я, вправду-то сказать, другим имем, а тольки на сей день Расея я… Приняла я это имя на себя… Говоришь ты, что имя такого в святцах нет, а нет потому его, барин, что святее святцев имечко это – Расея, державное имя… Ну и приняла его я на страданье… Страдальческое это таперича имя.
– Так ты хочешь сказать, что тебя Россией зовут?
– Так, так, батюшка барин, оно самое, сразу, значит, ты понял. Сразу видать – ученый… Расея я, такая же нищая и убогая, как и она, матушка державная, кормилица наша… Я без хлебушка – и она без хлебушка, я без крова над головой – и она ноне без крова от разорения ворогов, она страдалица – и я страдалица, она вся слезами омытая – и я слезами своими исхожу, она поругаема – и я уже поругана… Не тобой, барин, не думай, не про тебя говорю, – перебила сама себя старуха.
– Постой, постой, бабушка, – остановил ее Павел Михайлович, все более заинтересовываясь допрашиваемой. – Значит, ты себя Россией, или, по-твоему, Рассеей, называешь? Так? Значит, твое имя через два «с» писать надо?
– А кто ж его знает! Ты, барин, ученый, вон – и в очках, ты лучше меня, темной, вразумлен. Убогая я, стара, сил уже всех своих решилась…
«Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь!» – вспомнил почему-то Павел Михайлович и, перебирая свои мысли, спросил:
– А как же тебя, бабушка, по фамилии, по прозвищу?
– Не спрашивай меня, барин, не допытывай.
– Не скажешь?
– Не скажу, – в глазах старухи мелькнула хитринка, – ибо прозвища своего не упомню и сказать не могу. Под пыткой не вспомню… Расея я, страдающая, испачканная… Вот и все.
– Никто тебя, бабушка, пытать не собирается.
– Ты-то не будешь, – зашамкала старуха, – а меня уже били, ой как били, барин… Расея избитая вся… А тебя я, барин, насквозь вижу и знаю, добрый ты… Знаю – ой, как знаю! – что в наши времена лихие, почитай, все ученые баре из-за хлебушка в должность к нехристям пошли… Знаю, ведаю… Хлебушко-то, оно всех заманит, каждому нужон… И ты из-за его же, хлебушка, в должность пошел, барин: не по своей, можно сказать, воле, а по волюшке хлебной пошел… Так, так, все я ведаю, все вижу. Расея я…
– Где же ты живешь?
– Эх, барин, барин, – сокрушенным голосом, покачав головой, произнесла старуха. – Говоришь, пытать не будешь, да и не пытаешь, а допытываешь… Ежели тебе записать надобно, – пиши: перед тобой сейчас живу, барин, перед тобой, коли мово слова ждешь…
– Да я не об этом спрашиваю! – уже с досадою воскликнул следователь. – Где ты родилась? Где ты жила до приезда сюда?
– Ой, не допытывай меня, барин. Где рождена я, где мыкалась – там-отка меня таперича нет. Да и не помню я… В державе твоей и моей жили и живем мы с тобой, в державе нашей, ноне страждущей. Вот и ответ тебе наш обчий… А ты не выпытывай, не надо… Расея я, – вот и весь сказ.
– К кому же ты сюда приехала, есть ли у тебя здесь родные и знакомые?
– Не, батюшка-барин, никого у меня нет, ни родни, ни другов, как и у державы нашей таперича: нет другов, одинокая я, все в отступе от меня, как все в отступе от России.
– Как же ты здесь оказалась?
– Бог привел, барин. Неисповедимы пути Его, и ведет Он меня по путям Своим, как и тебя ведет, как и всех, как и даже их, иродов, – кивнула она в пространство головою, – как и державу родную нашу ведет.
Как ни бился, как ни допытывался народный следователь у старухи хоть каких-нибудь сведений, «концов» о ее жизни, – так и не открыла она ему ничего о себе.
– Подпиши, бабушка, протокол, – придвинул следователь лист бумаги к старухе, думая хоть этим путем узнать ее фамилию.
– Неграмотная я, барин, не сподобил Господь, – прошамкала она, отодвинула лист трясущейся рукой, взяла угол головного платка и утерла набежавшие на глаза слезы.
Приказал увести старуху народный следователь.
Встала она со стула, перекрестилась перед уходом, как и тогда – в пространство, вновь в пояс поклонилась Павлу Михайловичу и прошамкала:
– Не поминай никогда, барин, Расею плохим словом…
– Ну-ну, бабка, поторапливайся, – сурово прикрикнул вызванный следователем милиционер, перебив слова старухи; он нетерпеливо ожидал, пока старуха неторопливо поправляла съехавший на затылок платок, подтягивала его концы под подбородком, доставала из кармана и натягивала на трясущиеся коричневые руки бордовые варежки.
Наконец она подошла к своему мешку, взвалила его на плечи и, согнувшись, направилась к двери, неслышно переступая старенькими ботинками с трясущимися ушками, громко шепча старческим беззубым провалившимся ртом:
– Во, ноне время какое… Лихое время… Аж старух в покое не оставляют, прости, Господи, и помилуй… В острог старуху ведут, и барин защитить не в силах… Нету защиты, нету… Все пострадаем… Лихие времена…
Разговор со старухой произвел на Павла Михайловича сильное впечатление; он долго, неподвижно сидел в кресле у письменного стола в своем служебном кабинете, потом взял старухино дело, обмакнул перо в чернильницу, еще раз задумался и вставил второе «с» в ставшее теперь понятным ему «Расея» в милицейском протоколе допроса, затем вновь откинулся на спинку кресла, полузакрыл глаза и вновь сидел неподвижно некоторое время перед письменным столом.
Когда открыл глаза, все стало сразу ясным и понятным ему.
Он придвинул кресло ближе к столу, мелким и ровным почерком написал постановление о прекращении дела производством за отсутствием состава преступления и за старостью и бедностью беспаспортной, об освобождении из-под стражи женщины, называвшей себя «Расея», глубоко вздохнул и еще написал письмо в местный отдел социального обеспечения с просьбой о срочном принятии из городской милиции освобожденной из-под стражи неизвестной престарелой женщины для помещения ее в один из домов для престарелых.
